Анатолий Зверев в воспоминаниях современников
Шрифт:
Познакомился я со Зверевым в начале семидесятых. В последние десять лет жизни Толи мы виделись довольно часто. Однако я не могу считать себя его другом или даже приятелем, скорее — его постоянным заказчиком и покупателем, так как наши встречи, как правило, заканчивались тем, что он рисовал и оставлял мне свои работы за весьма символическую плату.
Поскольку у Толи не было своей мастерской, то знакомые, готовые покупать то, что он создавал у них дома, были ему необходимы. Трудно сказать, сколько их было — десять, двадцать, пятьдесят? — и какова была степень их дружеских с ним отношений. Но, так или иначе, на определённое время они предоставляли ему дом, краски, кисти, бумагу или холст, еду и выпивку, — и оплату, хотя и скромную, но достаточную, чтобы прожить. Это позволяло ему творить свободно и абсолютно независимо от государственных творческих организаций и закупочных комиссий.
И у других художников первой волны неоавангарда 60-х годов жизнь складывалась нелегко. Но судьба Толи Зверева была, как мне кажется, наиболее тяжёлой. Только он был законченным бродягой, у которого никогда не было не только мастерской, но, по сути, и дома, постоянного пристанища. Даже в начале 80-х годов, когда большинство его соратников уже приобрели респектабельность, семьи, мастерские и даже автомобили, а некоторые прекрасно устроились за рубежом, Толя продолжал скитаться — его неприкаянность даже усилилась. И в этом, как мне кажется, была его своеобразная философия, выражавшаяся в пренебрежении богатством и комфортом, то есть свобода не только в творчестве, но и абсолютная свобода от материальных ценностей, всякой «движимости» и «недвижимости».
Художник Дмитрий Краснопевцев рассказывал мне, как однажды, ещё в 60-е годы, Толя принёс ему пачку своих работ и попросил предложить их покупателям, но только после того, как тот покажет свои работы. Объяснил он это тем, что из-за отсутствия мастерской ему негде встречаться с коллекционерами. Краснопевцев тут же согласился предложить Толины работы, и даже прежде своих, но попросил написать на каждой работе её цену. Толя взял пачку, перевернул работы изображением вниз и стал писать на обороте одного листа: 15 копеек, другого — 70 рублей, третьего — 20 копеек, четвертого — 50 рублей и т. д. Толя, конечно, валял дурака. Однако я вижу в этом акте большой смысл, так как действительно невозможно деньгами оценить произведение искусства — так же, как солнечный луч, улыбку, дружбу или любовь.
Теперь о том, как происходили наши встречи со Зверевым в конце 70-х — начале 80-х годов. Раз в два-три месяца раздавался звонок, Толя не говорил ничего определённого, то есть «можно ли к тебе приехать?» или что-нибудь в этом роде. Сам факт его звонка уже означал, что где-то его пребывание подошло к концу. Он даже не называл меня по имени. Вполне возможно, что в его памяти просто отложились какие-то телефоны, куда можно податься. Как правило, он говорил: «Привет, старик…» — и дальше что-то не очень вразумительное. В зависимости от домашних обстоятельств я говорил, что занят и, к сожалению, встретиться с ним не могу, или что рад его слышать. Тогда он называл адрес, куда нужно подъехать, чтобы его забрать. Я ехал за ним на своей машине, а если машина была не на ходу — на такси. Его вид и поведение к тому времени уже настолько расходились с привычными нормами, что ехать с ним городским транспортом просто не приходило в голову. Иногда от его имени звонила какая-нибудь женщина и спрашивала: «Вы не могли бы забрать Толю?» Однажды, когда на подобный вопрос я ответил отрицательно, женщина спросила, не знаю ли я ещё кого-нибудь, кто мог бы его забрать. Очевидно — был определённый круг друзей, почитателей, коллекционеров, по квартирам которых он кочевал.
В своей однокомнатной квартире в Свиблово Толя, насколько я знаю, фактически не жил. Он объяснял это тем, что боится милиции, что его могут посадить в сумасшедший дом. Насколько эти опасения были серьёзны, мне трудно судить, но о нём часто писала западная пресса. Для определённых кругов он являлся возмутителем спокойствия, и по некоторым его намёкам можно было понять, что неприятные столкновения с известным ведомством у него были… В этой квартире в «Гиблово» жила его мать. Однако, побывав там раза два, никакого присутствия женщины я там не ощутил: никакого минимального уюта, обстановка не просто бедная, а нищая и запущенная.
Почти каждый раз я забирал его из разных мест. Помню грязную, похожую на притон, квартиру-мастерскую в районе «Кропоткинской», а также мастерскую художника, которого Толя называл «реалист», в Камергерском переулке. «Реалист» откровенно не признавал Толиного искусства, так как, по его мнению, в него было вложено мало труда. Толя с ним не спорил.
При передаче Толи из рук в руки (я не могу подобрать более подходящего выражения) чувствовалось, что хозяева уже устали от него, сыты его пребыванием, и возникало ощущение, что вам передают не очень здорового и избалованного ребёнка или старика, за которым требуются присмотр и уход. Однажды одна женщина даже сказала, что он накормлен, и внимательно, несмотря на раздражение, повязала ему шарф, так как на улице стоял мороз.
Их можно было понять, так как, находясь в гостях, Толя требовал постоянного внимания. Казалось, что его нельзя оставить надолго одного, что с ним что-нибудь приключится (например, устроит по растерянности пожар). А при расставании, когда утром я отвозил его по новому адресу, возникало острое чувство тревоги и безысходности, несмотря на то, что он обычно бывал весел, всегда балагурил и улыбался. Но внешний вид говорил, что здоровье его сильно подорвано плохим и нерегулярным питанием, избиениями, о которых он говорил, курением и алкоголем.
Раза два-три я пристраивал Толю у своих знакомых, хотя и далёких от искусства, но согласившихся пригласить его, после соответствующей рекламы, для «сеанса». Хозяева получали свои портреты, а Толя — угощение, выпивку, ночёвку, а затем скромную оплату своего труда, которую, правда, назначал сам.
Постоянные заказы подобного рода, казалось, должны были отразиться на качестве работы, тем более что никакого отбора не производилось; я не помню случая, чтобы Толя уничтожил, допустим, какую-либо работу как неудачную. Однако его талант и манера, основанная на спонтанности, были таковы, что шедевр мог родиться в любой момент в самом неподходящем месте, и даже проходные работы носили отпечаток гениальности. В последние годы он менее стремился к передаче портретного сходства, всё чаще портреты напоминали определённый стереотип.
Одет он был всегда в самую затрапезную заношенную одежду, волосы и борода всклокочены. Увидев Зверева на улице, вы приняли бы его за самого последнего забулдыгу. Одежду, как правило, ему давали его знакомые. Я тоже дал ему как-то кепку и военную тёплую куртку, которую, впрочем, никогда больше не видел. Часто я его видел в ботинках на босу ногу.
Может показаться, что все эти мелкие подробности не имеют никакого отношения к его личности по большому счёту, тем более к его творчеству. Но мне хочется вспомнить и записать даже мельчайшие факты, так как даже они мне кажутся драгоценными, когда речь идёт о Толе. Время идёт и, читая некоторые статьи о нём, уже не узнаёшь в них Зверева. Миф, легенда заслоняют живого человека.
Манера его поведения была весьма экстравагантна. Однажды, после обеда в доме у джазового музыканта и композитора Германа Лукьянова, мы большой компанией на двух такси поехали на край Москвы к коллекционеру Нутовичу. Всю дорогу Толя говорил с нами стихами. Стихи были, конечно, не похожи на то, что тогда я понимал под стихами, тем более было много «непечатных» выражений. Однако впечатление было очень сильное и необычное. У Нутовича в большой квартире, завешанной работами художников неоавангарда, Толя поразил всех ещё больше, так как многие, в том числе и я, впервые (это было в начале нашего знакомства) увидели, как он работает. Он потребовал краски, бумагу и кувшин воды. Кистей, кажется, не нашли, что его абсолютно не смутило. Моя знакомая села портретироваться, предварительно тщательно причесавшись перед зеркалом, ожидая, видимо, что «маэстро» будет её «писать». Однако «маэстро» выплеснул половину кувшина на лист бумаги, залив пол и часть стены; оставшуюся воду вылил в коробку со школьными красками в продолговатых металлических корытцах. Затем он стал брать эти корытца, переворачивать и шлёпать ими по ватману, размазывая растекающуюся и вываливающуюся из них краску. К нашему всеобщему изумлению, в течение минут пятнадцати было сделано три-четыре портрета, один из которых висит уже двадцать лет у моей знакомой в раме под стеклом и является бесспорным шедевром. Кроме удивительного сходства, в нём передано то, что можно было бы назвать душой и даже судьбой этой женщины. Впоследствии я много раз видел различные Толины приёмы и каждый раз не переставал им удивляться. Как известно, он говорил, что художник должен уметь рисовать всем, что только попадёт ему под руку: если нет красок, то и зубной пастой, окурками, землёй — что он нередко и делал. Часто он рисовал сразу несколькими кистями, зажав их в кулаке и тыкая в банки с гуашью, а также несколькими фломастерами. Однажды он потребовал принести из кухни какую-нибудь крупу. Нашлась овсянка. Он тут же высыпал часть пакета на засыхающую краску — и вышло здорово. Другой раз он счистил всю краску с палитры мастихином и нашлёпками нанес её на картон. Очень часто просто рисовал тюбиками, выдавливая из них краску. А один раз, прежде чем начать рисовать, он вылил на лист бумаги полстакана каберне, и это пятно дало ему цветовой камертон.