Анатолий Зверев в воспоминаниях современников
Шрифт:
Вообще, во всём поведении и облике Зверева была очевидна склонность его к эпатажу. Конечно, он отчасти всё время придуривался. Однако маска юродивого, как мне кажется, не только защищала его внутренний мир, куда не было ходу никому, не только скрывала боль и ужас, которые он испытывал от жизни, но и давала полную свободу от всех наших условностей и дурацких приличий, позволяла жить совершенно в другом измерении и быть абсолютно внутренне свободным.
Чисто коммерческая сторона собственного творчества мало его интересовала, и часто он тут же отдавал свою только что созданную работу без всякой платы, или брал чисто символическую мзду. Так, например, проведя у меня вечер и сделав 2–3 прекрасные вещи, на вопрос, сколько я ему должен, говорил что-нибудь вроде: «28 рублей 34 копейки». Когда я предлагал ему 50 или 100 рублей, он требовал именно 28 рублей и 34 копейки. Под внешней экстравагантностью подобного жеста, несомненно, скрывалась Толина деликатность и щедрость. Современному читателю, не заставшему те времена, будет интересно узнать уровень тех цен, чтобы понять, что представлял в смысле покупательной способности Толин гонорар. Он был скромный, но это не была подачка. Водка стоила тогда примерно три рубля, коньяк четыре, бутылка пива — 30 копеек, за три рубля можно было проехать на такси через всю Москву. Средняя зарплата советского человека составляла примерно 150 рублей. Я думаю, 25–30 рублей нужны были Толе на пару дней, чтобы его радушно приняли с выпивкой и закуской менее удачливые друзья-художники. Большая сумма в кармане при его бродяжьей жизни могла таить для него даже определенную опасность. Так же трудно представить современному читателю тот культ Зверева, который начал создавать еще Г. Д. Костаки и который к 60-м, 70-м годам достиг своего пика у его многочисленных поклонников в среде творческой и технической интеллигенции, у дипломатов, иностранцев и пр. В их домах он любой клочок бумаги, как царь Мидас, мог превратить в денежный эквивалент. Отчасти этим также объяснялось его пренебрежение к деньгам. Главным же, конечно, были абсолютная неприхотливость и непритязательность, принципиальное неприятие материальных обывательских, буржуазных ценностей. На первом месте было человеческое общение, а искусство — высшей формой такого общения (не случайно это почти всегда были многочисленные портреты хозяев, их друзей, детей, собак, кошек и т. п.).
Показательно, что покупателей он делил на два разряда: «академиков» и «студентов», то есть на богатых и не очень. Соответственно были и разные цены.
На эту тему я расскажу одну характерную историю. Как известно, Толя с 60-х годов дружил с вдовой Асеева, Ксенией Михайловной. Дома у Асеевой висели её многочисленные портреты, сделанные Толей, в которых чувствовалось его восхищение ею. Иногда он ей очень льстил, изображая просто ангельской красоты молодую женщину. Много было и «портретов» её кошек, а также известных Толиных петухов, самого высокого уровня. Чувствовалось, что когда-то он проводил у неё много времени, так как в папках хранилось большое количество работ. Ксения Михайловна была просто покорена его творчеством, говорила о нём с восторгом. Я помню, что рядом с работами Толи висел её прекрасный портрет во весь рост работы Д. Штеренберга, написанный в 1926 году, на котором она была юной и красивой. Однако Асеева отдавала решительное предпочтение работам Зверева. В то время, когда я несколько раз встречался с нею, их отношения стали весьма непростыми. Она уже устала от Толиных выходок, набегов его собутыльников и дружков. Она говорила, что уже больше почти не пускает его, а выдает ему по десятке через дверную цепочку, когда он появляется пьяным или не один. Она жаловалась, что иногда Толя спьяну рвётся в квартиру, затем, устав и обессилев, применив все способы, вплоть до поджигания двери, укладывается спать на коврике под дверью. Уходя, я действительно обратил внимание на обожжённые клочья ваты, торчавшие из-под разорванного дерматина обивки. Хотя я и слышал о Толиных взрывах агрессивности, сам его таким никогда не видел. Наоборот, он запомнился мне очень добрым, мягким и беззащитным. Я появился у Асеевой, мечтая приобрести её портрет. Она была не против, говоря, что деньги пойдут Толе, но не все сразу, так как она ему выдаёт только небольшими частями. Однако Ксения Михайловна сказала, что ей необходимо посоветоваться с Толей о цене и чтобы я позвонил ей через несколько дней. Когда я после звонка приехал к ней за портретом, на его обратной стороне было написано Зверевым сначала «350», затем зачёркнуто и написано «150». Ксения Михайловна объяснила мне, что Толя снизил цену, поняв из её рассказа, что я «студент», а не «академик». Этот прекрасный портрет маслом, где Асеева была изображена со светло-золотыми локонами, самим Зверевым был назван: «Жёлтый водоворот и жёлтая щека слева и т. д.». Портрет был затем на единственной в Союзе прижизненной персональной выставке Зверева в Горкоме графиков на Малой Грузинской в 1984 году, которую целиком организовал Владимир Немухин, собрав по друзьям и знакомым большое количество прекрасных работ. Сам Толя в организации выставки участия никакого не принимал, хотя после открытия часто приходил пьяный и отсыпался в комнатах администрации, чем всех страшно утомил.
Общение с Толей было и большой радостью, и потрясением одновременно. Конечно, наблюдать, как в какие-то мгновенья он с присущим ему артистизмом создаёт свой очередной шедевр, как брызгает и чудесно растекается краска, видеть его неповторимую мимику, слышать при этом его стихи, всякие шутки и прибаутки, а в перерывах между короткими сеансами смотреть вместе с ним по телевизору футбол, выпивать и закусывать — конечно, это было счастье. Однако во всём этом был и какой-то элемент безумия, ирреальности, сюра, особенно если учесть, в какое время мы тогда жили, я имею в виду конформизм и регламентацию всех аспектов той жизни.
Я хочу отметить ещё одну Толину черту. Он был предельно демократичен. Его работы были доступны любому, даже самому неимущему человеку. Имея за спиной десяток зарубежных выставок и громкую славу, он не гнушался на ступеньках Горкома на Малой Грузинской за трёшку нарисовать портрет хорошенькой девушки, чтобы тут же пойти за пивом, выпить, да ещё и угостить случайно оказавшихся рядом забулдыг. Мне часто приходит в последнее время мысль о том, как Толя сторицей уже после смерти отплатил тем людям, которые хоть как-то поддерживали его, проявляли внимание и заботу, очень необходимую ему в ту далекую теперь пору. Я знаю многих его знакомых (думаю, их значительно больше), кто в сложные девяностые годы продавал Толины вещи за сотни и тысячи долларов, не имея других возможностей выбраться из тяжелых финансовых затруднений.
И вот чем мне хочется закончить воспоминания, и что мне кажется весьма символичным. Известно, что Игорь Маркевич первым открыл миру Анатолия Зверева, устроив выставку его работ в Париже в 1965 году. Но вряд ли кто знает, что Маркевича в свою очередь открыл не кто иной, как Сергей Дягилев, заметив юного музыканта, когда ему было ещё 16 лет, и дав ему возможность выступить со своим фортепьянным концертом в Лондоне в 1929 году.
Так чудесным, даже мистическим образом Зверев оказался связанным живой нитью с великой русской культурой, доказав затем всем своим творчеством, что эстафету Дягилева — новатора он принял по заслугам.
ЗИНАИДА КОСТЫРЕВА
О нашем брате
После смерти Анатолия Тимофеевича Зверева его судьба стала превращаться в миф со множеством противоречащих друг другу слухов.
Мы хотим восстановить, хотя бы вкратце, подлинную биографию брата.
Родился А. Зверев 3 ноября 1931 года в Москве, в Сокольниках (Русаковская улица, дом 22). В 1964 году дом снесли, и Анатолий с мамой переселился в Свиблово, где он был прописан до конца дней своей жизни.
Анатолий был седьмым ребёнком. Всего у нашей мамы было десять детей, девять девочек и один мальчик. В живых осталось нас трое.
Из стихотворной автобиографии А. Зверева:
…Осень, почти поздняя, «устраивает» зимы… — Оказался я в кругу — — своём… — в семействе: Тони, Зины…Отец наш, Тимофей Иванович, родился в 1898 году в Кирсанове Тамбовской области. С трёх лет остался без родителей, которые умерли от тифа. Воспитывала его бабушка.
Мама, Житина Пелагея Никифоровна, тамбовская, из крестьянской семьи, в 17 лет вышла замуж.
Вскоре после женитьбы папа ушёл на фронт, служил у Ворошилова писарем. Затем попал в плен к Деникину, после освобождения лечился в московском госпитале. Мама продала дом и приехала в Москву, устроилась работать в этом же госпитале, где выхаживала раненых.
Отец, инвалид второй группы, работал на заводе СВАРЗ бухгалтером, мама — на фабрике «Буревестник», но больше ей приходилось заниматься домашним хозяйством.
В январе 1943 года отец умер. Как могла, мама одна нас вырастила, за что мы её все очень любили.
Анатолий учился в школе № 370. Любимыми его предметами были рисование и немецкий язык. Николай Васильевич Синицын — учитель рисования — был для Анатолия лучшим человеком, дружба между ними продолжалась всю жизнь.
После семилетки, по совету Н. В. Синицына, Толя закончил Художественное ремесленное училище по специальности маляр-альфрейщик. Затем пробовал учиться в Художественном училище памяти 1905 года, но при бедственном материальном положении, из-за «внешнего вида», был отчислен с первого курса. Тяга же заниматься живописью, рисованием не покидала Анатолия. Немного поработал в должности маляра в парке «Сокольники». Детский городок оживился от причудливых животных, ярких цветов, которые рисовал Анатолий. В парке его заметил артист Румнев, Анатолий показал ему свои работы. Восхищённый его рисунками, Румнев познакомил его со столичными знатоками живописи, которые оценили талант Анатолия.
В 19 лет Анатолия призвали на военную службу, во флот. Там он простудился, пролежал в госпитале с двусторонним воспалением лёгких, после чего был комиссован.
После возвращения из армии вновь занимался только рисованием, живописью, графикой. Ходил по музеям, в зоопарк, уезжал на этюды в Подмосковье. В сутки спал иногда два-три часа, а остальное время работал. За работы брал мизерную плату — хватало лишь на краски, кисти. Но вскоре выпал случай познакомиться с Георгием Дионисовичем Костаки.
Костаки был потрясён картинами Анатолия, стал ему помогать, пригласил рисовать на свою дачу (в шестнадцатиметровой комнате, в которой жили шесть человек, работать было невыносимо трудно).
В доме Г. Д. Костаки работы брата увидели такие известные люди, как дирижёр И. Маркевич из Франции, Р. Фальк и многие знаменитости — знатоки искусства. Г. Д. Костаки говорил нашей маме: «Пелагея Никифоровна, о вашем сыне будут писать века».
В дни всемирного фестиваля 1957 года в Москве Толя, узнав о конкурсе художников в парке имени Горького, под видом рабочего принял в нём участие. Председатель жюри присудил ему высшую награду, но сделали так, будто и не существовало этого инцидента. Победа не принесла славы. Но друзья, ценители картин Анатолия, помогали устраивать его персональные выставки за границей. Костаки на протяжении многих лет поддерживал Анатолия.