Анатолий Зверев в воспоминаниях современников

Коллектив авторов

Судьба свела Анатолия с Оксаной Михайловной Асеевой. Она стала ему второй матерью, другом, создавала Толе все условия для работы. Своей мастерской у Анатолия никогда не было: где рисовал картину, там оставлял.

В 1979 году умерла наша мама. Для нас всех это было большой утратой.

Смерть матери, а в последующем смерть О. М. Асеевой потрясли душевное состояние Анатолия. Здоровье резко ухудшилось… 9 декабря 1986 года его не стало.

ТЕОДОР ГЛАНЦ

Памяти Анатолия

Он был художником, но умер, как поэт. Когда вдруг в зале вспыхивает свет, Всех на мгновение охватывает страх. Ведь окончание сеанса — в небесах, Куда для зрителей пути покамест нет. Он был художником, но прожил, как поэт. Король подъездов, тамада больниц, Пред Богом и вином склонённый ниц, Вся жизнь, как полотно, размыта в сюре, Вся жизнь, как полотно, сплошной абстракт. И сотни ангелов, шутов и фурий Собой украсили прощальный тракт. Везёт не Конь, а Кот, но тоже блед. Был человек, а умер, как поэт. Киркой теперь по сомкнутым губам! Растоптанный,

он не услышит зова! Когда внутри не тело, а судьба, Когда снаружи краски, а не слово. Когда живой рассвет стал мёртвым светом, Художник мёртвый стал живым поэтом.

АНАТОЛИЙ ЗВЕРЕВ

Импровизации

Слово за слово цеплялось [5] . Мысль гнала и впутывала вновь, И дрожала, жалко даже стало, Где-то жалом странно льётся кровь. Бровь подёргивалась где-то, На лице — печать весны, Всё хотелось бы поэту Описания сосны, и куста, Растущих вишен, что в саду цвели, Цвели вокруг. И зелёный весь заросший Где-то тиной старый пруд. Возле леса туман синий Кинет взор и на узор Близ лежащих двух песчаных Синих с лилией озёр. Слово за слово цеплялось, То ли цепко — то ли так, В тапках ночью всё писалось Хорошо и кое-как. 1965 г.

5

Здесь и далее в стихах А. Зверева орфография и пунктуация автора полностью сохранены. (Прим. ред.).

«нас воспитали и растили…»

нас воспитали и растили а всё равно все-все умрём конечно всё-всё умирает ещё при жизни эгоизм лишь только пылкость порождает и в заблужденьи убивает тот признак нежности такой что породилась в силу тленья и лень мне было бы писать но вот тетрадь и вот бумага калякать станешь вспоминать

«маленький выпачканный…»

маленький выпачканный жалкий слабый и горбат и тёмен весь осморканный запачканный и вялый изнурённый голоден больной истощён избит и проклят изнасилован и туп точно труп живой что тень забора забран выброшен измучен он бродит спит не спит и хнычет что-то тихо шевелит губа его смотрит странно улыбаясь алкоголиком зовут его тенью слабою скользящей мимо полных и изящных мимо ящиков пустых он проходит Бог прости

Лермонтов (из автобиографии в стихах)

Вне всяких сомнений — Мне гений Юрьевича нужен… И вот, под — «ужин» — Явился он со своею «Дюжиной» Стихов, — Поэм и всяческих «Стихий». Своих всех повестей: «Вадим» — (ну, погодим) — Блондин — — Брюнет — — (Сонет ли это, нет?) — ПОЭТ!.. «Герой нашего времени» — И я «забеременел» Поэзией Сразу, — «с-глазу-на-глаз» — И враз: — Быстро, страстно И откровенно — И «верно» — До степени — Веры в торжество Господа — Бога!..

Врубель

Серо-сиреневый Тёмный и грустный Знает Лермонтова Поэзию устно И в кустах сирени Тёмные очи гадалки Глядели…

«Что греет живописца, когда в крови…»

Что греет живописца, когда в крови — пожар, Хотя порою бледен, и бедный, худ, поджар? Поджаренной котлетой, аль чаем чуть — с огня, Аль солнышко не чает: греть спину возле пня? Аль рюмка близ поллитры Теплит мечту о том, что стоном Вдруг с палитры сорвётся новый тон…

«Не утрируя есть искусство…»

…Не утрируя есть искусство. Оно разно и флаг его всяк. И пустяк, что так всё безобразно. Голос смелых ещё не иссяк. Солнце тёмное Солнце ясное Возле тучки пригрелось Напрасно я Плачу Льётся слеза из глаз. Дух уходит от нас. 1964 г.

Поэтесса (отрывки из поэмы)

Мрачна, печальна

и туманна… От манны от небесной отошла… Встречается ей на пути вдруг друг гуманный, К которому не сразу подошла. Ничтожеством всё кажет свет ей: — Замужество, любовь… — всё суета! В искусстве живописи нравится лишь Сутин, Да Модильяни иногда… Что соловей поёт, Что дрозд, что канарейка… А на плечах — простая телогрейка. И не всегда заботлива о внешности своей. Болтлива иногда;… Страстна;… Иль — вялая, что травушка весна. И длинны ночи напролёт, Когда зима свирепа, люта, Когда все спят, — она поёт… И лунный свет её есть часть уюта. Настроена на тень…. На этот тон луны…. Что струны сердца вечной красоты: У высоты берёз, У хаоса сей жизни; У «вечности заложности» — она «Всегда» В сей час…. Для нас… А днём дремота, зевота на мир…. На всё вокруг, её что окружает… И кажется всё время ей, Что норовит всяк улучить момент, Чтоб боль ей причинить…. И в чём-то обвинить, ужалить, (А жаль). Во — взоре — зорь озёр в узоре… Всегда порою с кем-то в ссоре… А на просторе, где одна, — Печаль, тоска и грусть, — что прежде Всегда замечена, да и видна. Ужасно всё тогда: — В любые дни — года тоскует…. Надломленна…. и дома не сидится…. Волнуется и мечется, и горячится, Что в клетке зоопарковой В день жаркий иногда и душный — — дикая лисица. Печалит взор её и то, Что в хлад осенний, или зимний «Ты тоже, тоже без пальто» И вновь слагает стих и гимны. То полная и тучная, Что туча над холмами. Тончайшая, — что Струны Паганини Перед вами: — То светлая такая, голубая… А если радость на щеках, Во взоре каре-синего, В улыбке тоже… Ещё как Увидишь в ней ты сильного… Теперь ты с грустью и тоскою Алёнушкою смотришь На цветик света Божий… О, осторожней, существо набожное: — О, в платье белоснежном! О, нежная… О, песня лебединая… Единственная и незабвенная Ты птицей откровенною Вскрываешь вены на лоне-лон Воды солёной…. Где в камни брега Пены волн влюблённые… И разбивается волна. В волнении — Луна… Да, вы узнаете их: — Это — она! Неужели хоронят умную?.. Нашу хорошую и прекрасную, — В день этот ясный… В свет солнца напрасный И яркий К уничтоженью? В каком положенье Движение? О, нет!.. Свет…. свет… Снег ярок… Не трогает, быть может. В этот час…. ничто Одних лишь Кузнецов-доярок… Не жарко… Сорок градусов… И невесомость… Но жалко — — жалко… Мне так запомнилось… И солью сердце вдруг заполнилось. Навзрыд… Душа ушла… Сверкает белым шёлком… Шок… Снег… Я шёл и слышал смех… Грех… АЗ 1976 — июль лето среда утро

ГЕОРГИЙ КИЗЕВАЛЬТЕР

Монолог Анатолия Зверева

Ну, что тут скажешь… Искусством я начал заниматься с футбола. Вот живопись и футбол — это всё взаимосвязано! Когда мне надо было пробить штрафной удар против команды «Стрела» (а у нас была команда «Чайка», но это одно и то же), мне было 14 лет, и я забил мяч, потому что решил стать поэтом, и забил так, как мастер спорта никогда не забьёт! Но я труслив — мне так сразу определили в клубе гимнастики — ты, говорят, боишься упасть. — Ха! Я падал потом и не так, когда в Ленинграде был без сознания: лбом о платформу — и ни хрена! Но эта трусость наложила отпечаток на всю мою жизнь. Я темноты боюсь. И женщины меня потому не любят: ведь женщины требуют защиты.

Кстати, о любви. Это сильная вещь! Она приводит к уничтожению мира. И это понятно, потому что с детства я привык верить в одну вещь — в подлость! Все — подлые (кроме меня и тебя, конечно). Но я от любви бешеный — влюбился в детстве в одну даму — ей было два года, а мне год, и вот до сих пор… Ее звали Нора. Но теперь я влюбился в другую, и Норы мне не нужны.

Да, так начал я в 31-м, как только родился. Мне что-то такое померещилось, что будто была гроза — осенью, а я в ноябре родился, — летели осенние листья… и это повлияло так сильно, что когда меня пытались кормить из чужой груди, я блевал, вырывался, падал на пол головой, как бы наживая себе антиума — это тётка меня пыталась кормить, потому что мать работала всё время. Кстати, Костаки врёт, когда пишет в каталоге, кто мои родители. Он там наговорил: переплётчик, посудомойка, подломойка какая-то… Отец — инвалид гражданской войны — просто и коротко. Мать — рабочая. Всё… А потом всё пошло и поехало, хотя почти ничего не помню, что дальше было… в пять лет я нарисовал уличное движение — тогда Москва была ещё небольшой, и на выборные собрания ходили человек по пять, по восемь, под гармошку, и детей брали с собой: для детей там ставили столики, и можно было рисовать, и я нарисовал уличное движение и получил премию — портрет Сталина в золочёной раме… потом я уже заставлял рисовать троюродного брата — он очень здорово лошадей рисовал, а я вот строение копыт до сих пор не знаю: надо же изучать копыта, а я только примерно знаю… Хотя я ученик Леонардо да Винчи, я не хочу ничего изучать… я никогда не хотел быть художником, я стал им совершенно случайно, а вот гением — не случайно! Я прочитал у Леонардо да Винчи, что «жалок тот ученик, который не превосходит своего учителя», — это какой-то трактат был, и я обнаружил там массу общих со мной мыслей, — так мне показалось, что это он — мой ученик; мне так жалко его стало, что я прослезился и превзошёл его!