Анатомия рассеянной души. Древо познания
Шрифт:
За время болезни Андрес с удивлением отметил выносливость и энергию своей сестры; она проводила без сна целые ночи, ухаживая за больным, ей никогда не приходило в голову, что она может заразиться, а если эта мысль и являлась у нее, она не придавала ей значения. С тех нор Андрес проникся большим уважением к Маргарите, любовь к Луисито сблизила их.
На сороковой день лихорадка прекратилась, но мальчик чрезвычайно ослабел и был худ, как скелет.
Из этого первого медицинского опыта Андрес сделал самые скептические выводы. Он начал думать, что медицина, в сущности, ни на что не годна. Хорошей поддержкой для этого скептицизма являлись лекции профессора
После тифа Луисито поправлялся очень медленно и на каждом шагу причинял родным неприятные неожиданности. Один день у него был жар, другой день — судороги. Андресу несколько раз приходилось в два-три часа ночи бегать за врачом, а потом в аптеку.
На этом курсе Андрес подружился с одним засидевшимся в студентах, уже довольно немолодым человеком, который на каждом курсе застревал по два-три года.
Однажды этот студент спросил Андреса, почему он так печален и озабочен. Андрес рассказал ему, что у него болен брат, и тот стал утешать и успокаивать его. Андрес был ему благодарен за сочувствие и подружился со старым студентом.
Антонио Ламела, так звали этого ветерана, был родом из Галисии. Вялый, нервный, с желтым лицом, заостренным длинным носом и густыми черными волосами, в бороде уже серебрившимися сединой, с беззубым ртом, он производил впечатление хилого и болезненного человека.
Внимание Андреса привлек таинственный вид Ламелы, а того заинтересовала, вероятно, сосредоточенность Андреса. Оба жили внутренней жизнью, отличной от жизни других студентов.
Тайна Ламелы заключалась в том, что он был влюблен, и влюблен по настоящему, в одну знатную даму, аристократку, ездившую в коляске и имевшую ложу в Королевском театре. Ламела избрал Уртадо поверенным своей тайны и подробно рассказывал ему о своей любви. По его уверениям, «она» тоже была страстно влюблена в него, но разные затруднения и препятствия мешали их сближению.
Андрес был очень доволен, что, наконец, встретился с человеком, не похожим на всех. В романах молодой человек, не пылавший страстной любовью, выставлялся как аномалия, в жизни же аномалией было встретить действительно влюбленного человека. Первый влюбленный, с которым познакомился Андрес, был Ламела; потому-то он и заинтересовал его.
Старый студент был одержим пылким романтизмом, кое в чем смягченным узостью и ограниченностью практического человека. Ламела верил в любовь и в Бога, но это не мешало ему напиваться и частенько предаваться мелкому разврату. По его словам, необходимо было удовлетворять грубые и недостойные потребности тела и сохранять дух в чистоте. Философия его сводилась к следующей сентенции: надо давать телу то, что принадлежит телу, а душе то, что принадлежит душе.
— Все эти разговоры о душе — сущая чепуха, — возражал Андрес. — Это монахи выдумали, чтобы выманивать у людей деньги.
— Замолчи, несчастный. Замолчи, не кощунствуй!
В сущности, Ламела был отсталым во всем — и в ученье, и по идеям. Он рассуждал, как человек начала прошлого столетия. Современной теории о непреложности экономических законов общественного строя для него не существовало. Не существовало также и социального вопроса. Весь социальный вопрос разрешался благотворительностью и тем, что есть люди с добрым сердцем.
— Ты настоящий католик, — говорил ему Андрес, — ты
Когда Ламела однажды показал ему свою возлюбленную, Андрес не мог прийти в себя от изумления. Она оказалась старой девой, некрасивой, черной, с крючковатым, как у попугая, носом, и весьма почтенного возраста. И при этой неприглядной наружности, она не обращала никакого внимания на своего поклонника, и только мельком взглянула на него с кислой и презрительной миной.
Фантастически дух Ламелы никогда не справлялся с реальностью. Несмотря на свою внешнюю скромность и улыбчивость, он обладал необычайной гордостью и самоуверенностью и испытывал спокойствие человека, убежденного в том, что он в совершенстве знает все явления и все поступки человеческие.
Другим товарищам Ламела не говорил о своей любви, но когда ему удавалось залучить Уртадо, он изливался перед ним. Признаниям его не было конца. Он всему стремился придать какое-то сложное, сверхъестественное значение.
— Голубчик, — говорил он улыбаясь и хватая Андреса за руку, — вчера я видел ее.
— Да что ты!
— Да, — продолжал Ламела с необычайно таинственным видом, — она гуляла с компаньонкой. Я пошел за нею, она вошла в дом, а немного погодя, на балкон вышел слуга. Странно, не правда ли?
— Странно? Почему же? — спросил Андрес.
— Потому что потом слуга не затворил балкон.
Уртадо смотрел на него, спрашивая себя, как должен функционировать мозг его друга для того, чтобы он находил необычайными самые естественные в мире вещи, и для того, чтобы он верил в красоту этой безобразной старой девы.
Несколько раз, когда они гуляли по парку Буэн-Ретиро, Ламела вдруг оборачивался и говорил:
— Подожди, замолчи!
— Почему, что такое?
— Вон там идет один из моих врагов, который наговаривает ей на меня. Он шпионит за мной.
Андрес удивлялся. Сблизившись несколько больше с Ламелой, он сказал ему:
— Послушай, Ламела, на твоем месте я отправился бы в Парижское или Лондонское Психологическое общество.
— Зачем?
— И попросил бы: «Пожалуйста, займитесь мной, потому что я нахожу, что я самый необыкновенный человек в мире».
Тот рассмеялся своим добродушным смехом.
— Это оттого, что ты еще дитя, — ответил он, — в тот день, когда ты влюбишься, ты увидишь, что я прав.
Ламела жил в гостинице на площади Лавапьес, в крохотной комнатке, в которой царил страшный беспорядок, и занимался, когда это случалось, лежа в постели; обыкновенно он расшивал книги и держал отдельные листы в чемодане или раскладывал их на столе. Уртадо несколько раз заходил к нему. Убранство его комнаты состояло из множества пустых бутылок, валявшихся повсюду. Ламела покупал вино и держал его в самых невероятных местах из опасения, чтобы другие постояльцы не зашли к нему в комнату и не выпили его запасы, что, по его рассказам, случалось частенько. Ламела прятал бутылки в чемодан, в трубу, в постель, в комод.
Ложась спать, он ставил на пол у постели бутылку с вином и, просыпаясь ночью, выпивал залпом с полбутылки. Он был убежден, что лучшего наркотического средства, чем вино, нет, и что, по сравнению с ним, всякие сульфоналы и хлоралы — чистейшее шарлатанство.
Ламела никогда не обсуждал мнений профессоров, да они и не особенно интересовали его; он и разделял-то их только на доброжелательных, ставящих удовлетворительные отметки, и на злонамеренных, которые проваливали на экзаменах лишь для того, чтобы задавать тон и разыгрывать из себя ученых.