Андрей Миронов: баловень судьбы
Шрифт:
Миронов поднимается с дивана, как-то легко разворачивается, бросается вперед и делает жест – хватает кого-то невидимого и крепко держит. Пока он поднимался, мне жутковато было на него смотреть, потому что в него будто влилась какая-то странная чужая тяжесть. А потом – внезапный короткий бросок – и в руке будто не просто рубаха партнера (которого сейчас нет), а своя судьба. Сыграть это в коротком комнатном показе может только прекрасный актер. Потому что тут важна сила накопления всего – мысли, чувства, понимания. И когда Миронов это сыграл, я вспомнил хороший джаз, где какой-нибудь солист-виртуоз на одном дыхании стремится вперед, подчиняя одной-единственной цели свою виртуозность. А другие его слушают, чтобы после короткой паузы продолжить уже на других инструментах движение вперед.
Я вижу, что Миронов все
Это лишь маленький отрезок дороги, которую следует пробежать, чтобы, завернув за угол, увидеть следующий отрезок.
Вот какие иногда бывают удивительные вещи.
Какой же внутренней техникой нужно обладать, чтобы осилить все это?
Где эти технически оснащенные современные актеры? Где они?
Где те, которые при величайшей техничности умеют сохранять душу, чтобы ничто не превратилось на сцене в пустую форму?
Таких актеров очень немного и у нас, и во всем мире. В Миронове я такого художника нашел. Пусть на время, на один спектакль, но он таким для меня раскрылся…»
А вот слова самого А. Миронова о тех репетициях: «Это было замечательно! Я просиживал у Эфроса допоздна, мы подолгу разговаривали, много раз возвращались к какой-то мысли… Я предлагал решение каких-то сцен, он всегда проявлял к этому неподдельный интерес, мы вместе думали… Меня удивляли и восхищали серьезность, с которой он относился к этой неплановой работе, важность для него самого процесса репетиции. Мы, профессионалы, зачастую как-то очень легко относимся к роли, которая, как нам кажется, не является для нас главной. Для Эфроса такое отношение к работе было глубоко оскорбительным. Я понимал, что этот спектакль не занимал все его мысли, что после наших репетиций он думал уже над другой темой, над другой пьесой, репетировал с другими актерами другой спектакль. Тем поразительнее была та доскональность, терпеливость и скрупулезность, с которыми он исследовал, проникал в суть нашего Дон Жуана.
Я объяснял это просто: он был подлинный художник. Художническое начало составляло, наверное, основу его натуры, было доминантой его характера и образа жизни. За время общения с Эфросом я понял, что он жил только делом, которым занимался, весь мир для него был замкнут на его профессии. Даже увлечение джазовой музыкой было для него не просто хобби. Он считал, что джаз во многом адекватен идеальному действию в театре – игра всех вместе и солирование, разработка отдельной темы и общая кода, импровизационность самочувствия… Помню наши трепетные обмены пластинками, наше совместное упоение джазом. Он тогда вернулся из Японии, привез какие-то агрегаты и получал совершенно детское удовольствие от прослушивания любимой музыки.
Репетируя с ним вдвоем Дон Жуана, я проходил огромную школу работы над ролью. Я не помню, чтобы он занимался разводкой мизансцен. В примитивном театральном смысле мизансцены его не интересовали. Все внешнее, учил он, есть следствие правильного внутреннего самочувствия, внутреннего одержания, а главное – внутреннего действия. Если верно найдена внутренняя суть, верным будет и ее внешнее выражение.
Дальше, когда работа перенеслась на театральные подмостки, репетиции были и очень радостными и одновременно мучительными. Эфрос мог искренне радоваться, заразительно смеяться на репетиции, а на другой день мог прийти трагически неудовлетворенный – в первую очередь самим собой. «Значит, я что-то не так сделал» – с этого всегда начиналось любое его недовольство. И уже потом он предъявлял претензии к актерам. Человек удивительно чуткий и мягкий, главной чертой которого я бы назвал интеллигентность, он мог и срываться, мог быть резок и не каждый раз справедлив. Но и это всегда замыкалось исключительно на моментах художественных и никогда не было связано с чем-то, не имеющим отношения к творчеству. Это было следствие его внутреннего постоянного спора с самим собой, его столь стремительного движения к совершенству, что за этим движением трудно было поспеть. Поэтому в его обвинениях в адрес актеров звучала нота горечи. Жаль, что не все способны были это понимать и затаивали обиду…»
21 мая Миронов играл в «Горе от ума», 22-го – в «Клопе».
23 мая на малой сцене Театра на Малой Бронной состоялась премьера спектакля «Продолжение Дон Жуана». Главную роль играл «варяг» – «сатировец» Андрей Миронов. Уже это вызвало к спектаклю дикий ажиотаж, когда билетов в театральных кассах не было по определению, и зал на премьере заполнили «блатные» – то бишь избранная публика, представляющая театральную и околотеатральную богему. Таким образом, всего за каких-то два месяца Миронов сыграл сразу две премьеры: в комедии и трагедии. Однако, несмотря на несхожесть жанров, внутренняя схожесть героев была почти полная. Если приплюсовать сюда и героя из телефильма «Фантазии Фаратьева», то картина получалась следующая: на смену Миронову-комику пришел Миронов-трагик. А. Вислова по этому поводу пишет:
«Во внутреннем и внешнем облике актера в роли Шиндина появились новые, незнакомые черты. Такого нервного, загнанного и издерганного Миронова зрители еще не видели на сцене. Вместо свойственной актеру изысканной утонченности сценического поведения на первый план вышли нервозность, физическая измотанность, суетливость, в которых давала себя знать определенная внутренняя надорванность. Былая легкость таяла на глазах, оставался лишь ее отсвет.
В еще большей степени новое состояние артиста проявилось в роли Дон Жуана. Настроения Эфроса и А. Миронова на этом этапе явно совпали. Близилось к концу лирическое самовыражение Эфроса. У Миронова достигает кульминации физическая и душевная усталость, износ сил и нервов. На Малой сцене Театра на Малой Бронной была показана история старости, история о том, как все обугливается, снашивается, оплавляется. Новый Дон Жуан не хотел быть больше баловнем судьбы, вечным любимцем женщин. Он испытывал страшную опустошительную усталость от этой навязанной ему роли, за которой никто не замечал его внутреннего драматизма.
Декорации спектакля представляли что-то вроде фотоателье. Многочисленные зеркала наталкивали еще на одну тему: изображения и отражения. Вместо женских, пожалуй, здесь вполне могли бы висеть портреты Миронова в его ролях, скажем, фришевского Дон Жуана, сыгранного им в 1967 году. Заедание штампом легендарного образа и инерция затянувшейся молодости порождали издерганную трагичность героя. Но при всем том Миронов наделял своего Дон Жуана, как обычно, природной добротой и простодушием, резко контрастировавшими с внутренней скрытой озлобленностью его слуги Лепорелло в исполнении Л. Дурова. Дон Жуан Миронова был беззлобен.
– Дон Жуан – это человек, находящийся в сфере романтической возвышенности, духовности, отличной от современного бытия. Он попадает в реальность, но он не соответствует ей. Он здесь отстранен, – рассказывал мне о своем понимании образа, одновременно размышляя, Миронов. – Притом, что он и эгоистичен, и, может быть, даже жесток. Но все равно он человек не из нашего времени. Некий прагматизм жизни не может его захватить. «…И все же, чем страсти власть, нет сладостнее власти». Это трагедия духовности, трагедия чего-то возвышенного, красивого. «Я стал стар и никому не нужен», – говорит он. Это жестокость по отношению к себе. И все равно для него каждое мгновение жизни наполнено обожествлением женщины. Это страстность в сочетании с прагматизмом и деловитостью. А его влюбленность в театр? В нем живет высокая духовность, высокая нравственность. В них и сила духа. Лепорелло, напротив, – весь проза жизни, будни. Дон Жуан не может найти себя здесь. Он становится слугой Лепорелло. В этой жизни Лепорелло – властитель. Эта идея привлекала Эфроса в пьесе.
Это же, безусловно, волновало и Миронова. Изживание высокого духа, утверждение в нашей жизни уже не «грядущего», а настоящего хама он испытывал на себе. Свою невписываемость в окружающий пейзаж он ощущал все острее, хотя изо всех сил старался гнать подобные мысли прочь…»
25 мая Миронов играл в «Мы, нижеподписавшиеся…», 27-го – в «Женитьбе Фигаро», 29-го – в «Мы, нижеподписавшиеся…».
В том же мае Миронов закончил озвучание роли Фарятьева в фильме «Фантазии Фарятьева». За эту роль он получил гонорар в сумме 2300 рублей (гонорары других исполнителей выразились в следующих суммах: М. Неелова – 2025 руб., З. Шарко – 937 руб., Л. Гриценко – 660 руб., Е. Дурова – 627 руб.).