Андрей Ярославич
Шрифт:
Когда очнулся, было темно. Шорохи слышались. Это была ночь, и звери жили. Сова загукала громко. Понял, что пусторукий теперь, безоружный, упустил меч… Вспомнился дворский, его восторженные и чуть безумные глаза навыкате… Ему тоже сделалось худо, и он едва не упустил копье… Иди все же упустил?.. Путались мысли о Марине, о князе Данииле, раскидывались перед внутренним взором, странно мерцая, горные луга, колыхались цветочные стебли в человеческий рост… Забытье сделалось… Но очнулся снова… Был день… Птицы щебетали громко… будто и не было битвы человеческой… Лес… Идет лес вглубь, вдаль… В лесу — разрушенный
Дождь ударил. И бил, и грохотал в этот ритм боли… Хлестало. И глаза ныли — затекала дождевая вода… Он задыхался. Каждый вдох — боль в животе… Он подумал вдруг, что ведь остались и другие неподобранные, сейчас умирающие от ран… где-то лежат… Он не хотел, как другие, не хотел этой кучной смерти… Застонал из последних сил…
Его несли. На плаще, должно быть. Сильно качало, и было больно.
— Мне очень худо? — тихо спросил. И сам подивился голосу, тонкому, будто паутинка…
Не слышал ответа…
Качание прекратилось. Лежал. Было очень больно. Лицу было холодно, в глазах — темнота…
…В повозке он очень мучился, трясло на ухабах. Тимка попытался везти раненого иначе. На переднюю луку седла приладили деревянные бруски и посредине положили плащи, уложили Андрея навзничь. Ехать надобно было быстро, и эта быстрая езда совершенно изнуряла раненого. Снова уложили его на повозку. Надо было доставить ему хотя бы малый роздых. Деревня выглядела совсем бедной. Изба топилась по-черному. Внесли его и уложили на лавку, на плащ, и покрыли плащом.
Она села у этой постели его, склонив низко голову и глядя на свои колени, сдвинутые под платьем. Слезы покатились по щекам, веки защипало… Посмотрела на его лицо, бледное, как мертвое. Вдруг раскрылись его глаза и выразили такую доброту, нежную такую благодарность… И сделалось ей неловко… Он смотрел так, будто любил ее. А она не знала еще, любит ли она его, так ли надо любить…
Он стал бредить ночью, рана сильно кровоточила, ноги похолодели. Тимка велел, чтобы сыскали круглый плоский камень. Нагрел камень, завернул в тряпку и приложил к босым подошвам раненого…
Она боялась, что он… боялась даже про себя произнести это слово — «умрет»… Он умрет, его не будет!.. Теперь было чувство, что, если это случится, и в жизни ее не будет никакого смысла…
Людей с ними оставалось все меньше. Отъезжали, находили себе прибежище. Из женщин теперь были только она и Маргарита. Теперь Константин держал его перед собой на седле. Было страшно, что он в беспамятстве не стонал… Ей хотелось прижать его к груди; казалось, тогда ему будет легче. И почему-то было стыдно открыть, обнаружить свою привязанность к нему, будто никто не должен был знать, видеть… Быстрый взгляд кинула на озлобленные лица вокруг и поняла, что им вовсе не до того… Она ехала рядом с Константином… Наверное, раненый чувствует, даже в беспамятстве чувствует, что она рядом…
Она не понимала, кто эти люди, которые дают им приют. И если погоня, будут ли эти люди покорны преследователям… В избах
Для нее истопили баню. Она пошла с Маргаритой, мылись низко, у самого пола, чтобы не угореть. После к нему пошла. Его уложили на лежанке, хозяева избы теснились в пристройке. Он был в памяти. Лицо его сильно осунулось, и выражение было тревожное, страдальческое, болезненное. Когда она подошла, сделалось напряженное выражение.
— Иди… — зашептал… и — чуть громче: — Иди… не делай мне больно…
— Но я не хочу уходить от тебя! — проговорила она беспомощно.
Он закрыл глаза и стонал. Ему больно было, его телу; он маялся. Она подумала, что ведь он хочет, чтобы она ушла, потому что он думает, будто ей не хочется видеть его. Ему больно от ее нелюбви к нему…
Но она стала сама ходить за ним и не боялась в этом черной работы. Он помочиться не мог, и Тимка заварил ему траву. И когда помочился, она так обрадовалась, как никогда в жизни не радовалась. К ее рукам привык, и она дивилась уверенности своих рук в уходе за ним, никогда прежде ее руки не были такими…
Андрей был силен и уже начал, хотя и медленно, выходить из болезни, которую причинила ему рана. Он уже подолгу бывал в памяти, уже все узнал о битве и о потерях. Приказал двигаться в Псков. Там дали им убежище временное в Мирожском монастыре. Но было ясно, что в Пскове им нельзя остаться. И здесь опасались Александра. Андрей сделался сумрачен и задумчив. С женой говорил мало. Он еще не мог встать и чувствовал боли. Попросил ее помолиться в соборной церкви Спаса Преображения. Сказал, какую молитву она должна говорить. Она пошла в церковь. Подняла глаза и перекрестилась на крест широкого купола. Со стен расписанных глянули на нее лица апостолов, будто живые, недавно совсем написали их. Она крестилась, творила поклоны, опускалась на колени и говорила молитву:
— Спасе, сшествуй и ныне рабом Твоим, путьшествовати хотящим, от всякого избавляя их злаго обстояния: вся бо Ты, яко Человеколюбец, можеши хотяй…
Сейчас она молилась об одном лишь Андрее. Это его должен был сохранить Бог. Ни она сама, ни другие люди не занимали ее сейчас…
Андрей был совершенно измучен, сломлен, удручен и еще очень слаб телесно. Тоска угнетала его душу. Разве не хотелось ему увидеть земли далекие, франкские, италийские?.. И видно, суждено ему быть в далеких землях. Но это не будет светлый пестрый юг, а холодный север; и не гостем явится Андрей, а беглецом гонимым…
Митрополит Кирилл возвратился во Владимир вместе с Александром. Вначале горожане были очень настороженны. Но люди своего времени, люди веков, названных позднее «средними», они привычны были к этой постоянной чехарде — смене правителей. Александр был умен, он знал, что те, кто поддерживал Андрея всерьез, теперь покинули город. И на оставшихся бояр и горожан не были им обрушены никакие кары. Это совсем успокоило людей. И лишь изредка вспоминали они своего сказочного мальчика, светлого юношу, правителя — жемчужную тучу, звездой падучей просиявшего и невозвратно исчезнувшего…