Андрей Ярославич
Шрифт:
Андрей вошел к отцу, уже чувствуя, что позван не для задушевной беседы за кувшином сладкого вина. Ярослав всматривался в сына пристальнее, чем обычно.
Уже пятнадцать лет, уже юноша… от чрезмерной серьезности и задумчивости видится хмурым… И многие книжные познания не уничтожили в нем совершенного простодушия… Нельзя сказать ему все, покамест следует что-то утаить, искать потребные слова…
Отец улыбнулся Андрею своей обычной улыбкой, когда легкая растянутость губ выражала добрую приветливость, но глаза оставались прежними, темно глубокими и плоско замершими. Велел сесть, рядом с собой усадил на широкую лавку. Стал расспрашивать о книгах, об охоте и воинских упражнениях. Андрей отвечал стройно и кратко, но выражение хмурости уже уходило с его полудетского лица.
И тогда отец сказал, что полагает Андрея совсем возрастным и желал бы устроить его брак.
Сначала Андрей не обратил внимания на странную торжественность отцовских
Но о Ефросинии Александр не заговорил и обиды никакой на Андрея за прерванную речь не показал. А сказал только, одно сказал, что умеет играть в шахматы. Андрей расставил фигуры на клетчатой доске, и Александр скоро и легко обыграл его, потому что Андрей был невнимателен. И почему-то умение Александра играть в шахматы вызывало в душе Андрея смутный и болезненный страх.
И тогда Александр с этой простотой, почти задушевной, которая и делала его для всех — «своим», вдруг спросил, имел ли Андрей уже дело с женщиной. Болезненный страх ушел, и Андрей просто отвечал брату, что еще не было подобного дела. Александр не показал никакого пренебрежения, не стал убеждать Андрея, не хвалил женское плотское. Просто сказал, что если имеет Андрей желание, то можно это желание исполнить уже сегодня вечером. Андрей знал, что с женщинами положено иметь дело, ежели ты не монах, но никакого желания у него не было. Он бы ни за что не признался ни отцу, ни Льву, ни тем более Александру; но было хорошо, когда ночью, во сне — внезапное напряжение тайного уда и будто полет неимоверно радостный, и просыпался от истечения семени. И был уверен, что с женщиной так хорошо быть не может. Но вопреки своей воле отвечал старшему брату, что имеет желание и согласен…
Теплое лето стояло. Поздно вечером Александр отвел его за большую поварню, в кусты, и оставил одного с женщиной. Она была совсем молода, лет семнадцати, почти ровесница Андрею. Одета в простую рубаху, и пальцы шершавые — низкого рода… и на голове — шапочка, покрытая платком, — знак замужества… Она что-то говорила, но Андрею не хотелось, чтобы она говорила, и не запомнил ее слов. И запах женского тела был какой-то звериный, нутряной и нечистый. И низменно было, совсем не так, как ночами у него бывало… И после Андрей отворотился от нее, улаживая на себе одежду. И ушел быстро. И уже когда один шел через двор, подумал, что Александр, конечно, дал ей что-нибудь, как-то одарил за это… за то, что она сделала Андрею…
Но он не хочет, не хочет, чтобы отец женил его, как женил Александра; и не будет более этих ночных полетных снов, потому что всегда будет лежать с ним на постели жена, такая, как жена Александра; и другие женщины, которых можно будет иметь, они будут как та, в кустах…
Но эта торжественность в голосе отца, она странная какая-то была и предвещала странное что-то, необычное. И Андрей не сказал ни слова отцу. Но удержаться от хмурости не мог.
Отец поглядел на него любовно и пристально. И вскоре уже Андрей рассказал ему и о снах полетных, и о своем деле с женщиной…
— Через Александра сделалось? — спросил отец, и будто недоволен был старшим сыном.
Андрей быстрым кивком отвечал. Вернулось безоглядное доверие к отцу. Отец только хорошее может сотворить для него. И отец сказал ему, что не надо никогда мучить себя, не след иметь дело с женщиной, если нет желания. Пусть остаются покамест для Андрея лишь эти полетные сны.
— Но я тебе многое расскажу, научу тебя хорошему, для плотской радости… Потому что, должно быть, скоро ты покинешь меня и отправишься далеко, в далекие отсюда земли. Я сейчас буду говорить с тобой, а ты слушай меня внимательно и никому, ни одной живой
Внезапно Ярослав понял, что может сказать Андрею даже поболее, нежели предполагал. А для Андрея самой простой догадкой была догадка об уделе, который отец все же решил ему дать, женив его на дочери или внучке кого-нибудь из родичей-князей; гадать, на ком, он даже и не мог; не знал ничего такого… Но нет, тогда отец не говорил бы о далеком пути… Андрей резко отвлекся, оборвал свои мысли, стал внимательно слушать отца…
— …Ты благороден, и красив, и умен. Однако странен твой ум, а красота и благородство — не защита в тяготах мирской жизни. Ты любимый мой сын, и я готов наделить тебя лучшими землями и городами. Но, увы, моя щедрость вернее навлечет на тебя гибель. Я не доверяю ни своему брату, твоему дяде Святославу-Гавриилу, ни братьям твоим. Никто из них не будет тебе другом, даже те из них, с кем ты играл в детские игры… — Андрей подумал, что отец имеет в виду Танаса, но не стал прерывать отца, возражать не хотелось. Отец говорил о какой-то большой безусловной правде, которая была правдивее всех маленьких правд, известных Андрею о братьях… — Я могу и хочу наделить тебя с необыкновенной щедростью, — продолжал отец, — но я знаю твердо, едва смерть закроет мои глаза… — Андрей вздрогнул, но отец величаво приподнял руку, показывая, чтобы сын не прерывал его. И повторил снова: —…Едва смерть закроет мои глаза… — и довершил фразу, — тотчас отнимут у тебя все, чем я наделю тебя. И твоя храбрость не поможет тебе, а ум, красота и благородство явятся лишь помехой. И потому я желаю устроить твою судьбу, дать тебе новых родичей; и устроить так, чтобы они должны были защищать тебя и беречь. Слушай же! И не прерывай меня…
— Подчинив своей власти нас, княжеский род Рюриковичей, тартары показали нам, что есть истинная власть. Они явились на наши земли, словно заря, вслед за которой… — Отец усмехнулся и произнес вслух мысль сына: — Да, вслед за этой зарей — новый день или, новая ночь… Но теперь я твердо полагаю, что — день? Ибо довольно! Мы научены и созрели для собственного единовластия. Война! Пусть в этой войне с тартарами родится держава… И я полагаю в себе довольно силы для того, чтобы стоять во главе… Эти мои намерения скрыты от всех, кроме тебя. Я знаю, ты не сочтешь меня одержимым честолюбием, легко кружащим голову. И поверь, о тебе я сейчас думаю и забочусь более, нежели о своем самовластии. Но судьбы наши — твоя и моя, отца и сына — крепко сплетены. Я выбираю тебя из всех моих сыновей. Вернее всего, твои братья примут сторону Александра. Это он, он будет нашим противником! Но я решаюсь. Быстрого свершения не жду. Тройственный союз — мой, Михаила Черниговского и Даниила Галицкого — едва начинаю складывать. Это нелегко, оба умны хитрым умом, потребным правителю. Но опорой мне, моему замыслу должна стать Южная Русь. Волга — под пятою тартаров, Новгород— настолько озабочен сбережением собственной вольности, что непременно утратит ее. Взгляд мой — на Запад, найти под-крепу чаю там. Ныне ничто не остановит меня. Пойду и на союз с понтифексом римским, и на отказ от благочестия на греческий лад… Нет, молчи покамест, не противоречь, не прерывай!.. Крестовый поход западных земель и Южной Руси на тартаров — это стоит византийских поповских выдумок! Я буду создателем Русской державы. Новый день!..
Андрей, сначала встревоженный словами отца о смерти, тревожился теперь этими великими намерениями отца. В сущности, смутила юношу эта, казалось бы, и не столь важная непоследовательность: сначала — о смерти, после — о величии… Андрей вдруг понял, что когда о величии говорил Александр, это вызывало страх, Андрей пугался Александра; но теперь, слушая отца, Андрей боялся за отца… Но этот страх за близкого, любимого, придавал силы…
— Я не верю в одоление Александра и тартаров, — произнес Андрей тихо и решительно, — никто их не одолеет. Их заря вещает ночь, одну лишь черную ночь, я знаю. А ты полагаешь возжиганием свечей многих эту ночь рассеять… Это невозможно…
Отец не возразил, не рассердился. Глаза большие были замершими, темными, плоскими в глубине своей…
— Какого, однако, страха нагнал на тебя Александр. — Отец проговорил без осуждения, без насмешки, задумчиво. — Но ты прав, его следует опасаться. И если этот страх помогает тебе оставаться настороже, пусть остается этот страх. Не думай о том, что я сейчас сказал. Будем думать о твоей судьбе. Для тебя я желаю лишь одного: спокойного и достойного существования под надежной защитой. Ты ничего не должен предпринимать для исполнения моих замыслов о новой державе. Только живи, храни свою жизнь! Если я добьюсь победы, все будет обставлено и устроено так, чтобы ты и твои сыновья и внуки оставались бы правителями великой державы и никто бы не мог лишить вас трона и власти. Но еще раз повторяю тебе: не думай ни о каких великих замыслах. Сейчас я устрою твою судьбу, и ты будешь проводить время, как тебе угодно, — охотясь, читая книги, молясь. Я посодействую тому, чтобы и в браке ты не был несчастен, — отец улыбнулся ласково, — чтобы лучше было, чем в твоих полетных снах… Сейчас я все тебе объясню. И не тревожься. Я знаю свои силы. Скоро ты окажешься вдали от Александра, тебе не надо будет опасаться его…