Андрейка
Шрифт:
— Нет времени?! — упавшим голосом переспросила Лизетт... — Ты «сквеар»? Это невозможно!
Спустя неделю она позвонила снова.
— Приехал из Вашингтона ваш Ростропович. Русский и гениальный. В программе Шопен и ваши русские. Это точно для тебя! не вздумай говорить «нет»!
Андрей выругался, как настоящий канадец:
— Холи шит! Сегодня у меня нет времени даже на Ростроповича.
— У тебя другая?
У Андрейки вырвалось искреннее: «Что ты?!» Он разозлился на самого себя: соврать и то не можешь. И рявкнул: — Да!
Ночью
Андрей немедля вызвал «скорую помощь», с трудом завел своего черного в рыжей бахроме коня, подаренного Гилом. «Конь» тарахтел на всю улицу, видно, опять пробило глушитель. Даже взглянуть под машину было некогда, помчался в пригород Торонто, где жила Лизетт.
Лизетт уже отвезли в госпиталь и действительно едва спасли. «Еще час–полтора, и обратно б не вернули», — сказал дежурный врач, которого вызвал Андрей.
Лизетт ударила Андрея своим «прощальным поступком» так сильно, что он прикатил в госпиталь и на другой день. Лизетт была серой–серой и словно выжатой, куда щеки девались. Краска с ресниц поплыла и оттого запалые глаза казались огромными.
Как зажглись они, увидев Андрея!
Андрей взял ее за руку. Влажная рука, липкая. Но он заставил себя не бросить ее.
— Я сама вроде воздушного шара, — тихо сказала Лизетт. — Ткни пальцем и — нет меня. — Он присел рядом. — И вокруг меня много шаров. Один шар — ты, второй — школа, третий шар — мои друзья, четвертый — мама... Когда все шары морщатся, вот–вот лопнут — и в школе скука адская, и ты ушел, и родители злятся, и Мишель уехала в Нью–Йорк, не с кем словом перекинуться — подступает ужас. «В вашем поколении, — сказал мой отец, — нет терпения. Все хотят всего и сразу».
— Ты очень не любишь отца!
— Он не простил мне Гила. И то, что я ушла из частной школы. Назло ему я стала курить травку... А мама добрее, сказала, у меня период такой... И это правда. Наркотики разрушают... Нет–нет, Андрэ, я уже прошла через это, но, все равно, я качусь с горы, честолюбия нет, ничего не хочется. «Парти», пиво, диско... какая чушь! Каждый день не проводишь, а теряешь. Каждый день — теряешь. У тебя не было такого самочувствия...
— Я год провел в подполье. Я тебя понимаю, наверное.
Почти весь тринадцатый класс они занимались вместе. Иногда Лизетт засыпала над книгой, но домой не уходила.
Как-то у нее вырвалось в сердцах: ей и в самом страшном сне не могло присниться, что она будет столько корпеть над учебниками. Самой себе она сказала, что это Бог послал ей такое испытание.
Когда Лизетт стала приносить с собой магнитофончик с наушниками и, глядя в книгу, постукивать каблучками в такт очередного рока, Андрея охватило сомнение: Лизетт не способна даже к серьезному волевому усилию, способна ли она на глубокое чувство? «Пошла на смерть из-за меня? Да, но она знала, и очень точно, что я немедля вызову «скорую помощь». И потому позвонила... попрощаться... А если б меня не оказалось на месте?
Рискованная инсценировка? Ну, это я зря. Она неглубока, но она личность. Пустые люди жизнью не рискуют? Бабушка была права, что Россия сделала нам прививку из смеси подозрительности и неверия.
Лизетт, Лизетт... Когда травятся — это серьезно...»
За месяц до окончания школы Лизетт уговорила Андрея приехать к ней домой. Мать переменилась к Эндрю и желает им счастья.
Действительно, Андрея приняли с той теплотой, которую нельзя «изобразить». Мать шутила, играла на белом «Стенвее» Моцарта, поцеловала Андрея, который, сказала она, спас Лизетт дважды, а это — судьба.
Даже лучший друг Лизетт — потешный, в завитках, пудель Питер вставал на задние лапы, обнимал передними — мохнатыми, теплыми. Тыкался своим влажным пятачком.
Вышел наконец отец Лизетт. Похлопал Эндрю по плечу, сказал: «Ты делаешь себя сам, парень. Самый верный путь».
Отца тут же позвали к телефону. Из телефонного разговора можно было понять, что фирма, наконец, отыскала для конструкторского бюро голову, или «супервайзера», как называют руководителя в Северной Америке. Было сто четыре кандидата, сто четыре человека подали документы.
— Да, я разговаривал с ним. Утверждаю этого... Из непонятного города...
Он положил трубку и, подойдя к Андрею, спросил, где в России город с таким странным названием: «Набережные... » И еще что-то...
— Набережные Челны! — воскликнул Андрей.
— Вот–вот! Мы наняли человека, который, судя по документам, был там главным конструктором отдела. Было что возглавлять в этих «Набережных... »?
— Ого! Там заводы–гиганты. Грузовики, прицепы. Танки, наверное...
— Танки — это другое.
— Ну, да! В Союзе всегда одно на витрине, другое в магазине...
Отец наливал аперитивы со льдом, подавал соломинки, спросил у Андрея: какой ему?.. Скоч? Водка?
— Можно вам задать один вопрос, мистер Ричардс, — спросил Андрей, выпив неизбежный аперитив, как воду, одним глотком. — В вашей фирме, простите, я слышал ваш телефонный разговор, было сто четыре предложения на одно место руководителя группы. Как вы отбираете? Одного из ста четырех.
Отец Лизетт усмехнулся.
— Для вас, Эндрю, я полагаю, это еще не очень актуально.
— Актуально! Очень! Я всюду не нужен. Всюду меня забывают, выталкивают. Нанимают временно. Как стать в этой стране постоянно нужным?
Отец Лизетт улыбнулся наивности школьника, потер свои одутловатые, выбритые до синевы щеки и благодушным тоном повествовал, как они разбирались в грудах документов, доставленных в его офис почтой.
— Сперва отмели всех, у кого нет стажа работы в десять лет. Справедливо, не так ли? Осталось две трети... Затем отложили в сторону всю Азию...
— Всю Азию?!