Андрейка
Шрифт:
– Шабаш, поднимай!
– Поднимают снаряд. Сталь искрошилась, рассыпалась.
Адмирал багровеет. Но ни слова.
Мы смотрим на кучу лома. Валяются похожие на арбузные корки срезки труб, куски листовой стали. Гранит одну марку стали крошит, другую - мнет.
Перекуриваем. Не смотрим друг на друга. В десяти шагах молотит тягач. Взглянул на трактор.
– Снимем рессору?
– говорит Нельсон.
Жаль расставаться с тягачом.
– Снимем!
Снимаем. Выкраиваем из рессоры похожую на ласточкин хвост полосу, привариваем к долоту. Запускаем станок. Стоим, не дышим. Снаряд тяжело ухает, бьет как колотушкой.
– Надо на ребро ее приварить, - замечает адмирал.
Привариваем, запускаем станок. В полторы тонны кулак рушит гранит.
– Берет, - говорит Нельсон.
Отнимает со штанов засохшую пульпу.
– Пойдем, вздремнем малость.
Идем по зимней шубе горы, изорванной камнями. Адмирал то и дело останавливается, прислушивается.
– Стучит, ишь ты как!
– он кривит рот и пялит на меня незрячий глаз.
– Пойдем, чайком с жимолостью согреемся. В ней вся сила.
– Почему?
– А ты разве не знаешь? Жимолость - ягодка горькая, но это настоящий эликсир жизни. Ни хворь, ни холод не берет. Съел пару ложек - усталость снимает.
Подходим к самому крутяку.
– Ты вот так, мелким ступом, - говорит Нельсон.
Он откидывается. Я, стараясь попасть след в след, топаю за ним. Сходим с крутяка на тракторную объездную дорогу, ноги меня не слушаются, словно развинтились в суставах. А Нельсон ничего, молодцом, приосанился, словно на марше. Я едва поспеваю за ним. Заходим на стан. Я прямо в столовую, Нельсон в свой вагончик.
Полина Павловна хлопочет на кухне. Пахнет вкусно. На столе горкой дымятся румяные шаньги, в эмалированной миске рубиновое варенье из жимолости.
Полина Павловна проворно наливает из кастрюли в умывальник горячей воды и говорит:
– Мойтесь, мужики. Что вам - суп-лапшу или щи? Нельсон любит щи.
– Мне бы пару мисочек жимолости, если можно, и больше ничего.
– Да ради бога, - забеспокоилась повариха, - сама собирала ягодку-то. Другой раз обед приставлю и по ручью - глядишь, за час-другой оберу куст, как бобы синие в котелке лежат. Рясно растет. Вот и Андрейке увезете баночку. Как он там?
– спросила она.
– Здоров? Управляетесь-то как с ним?
Рассказываю.
Полина Павловна, подперев щеку рукой, слушает, притулившись к косяку.
– Ведь сколько раз просила, писала Седому, царство ему небесное, да разве...
– Полина Павловна махнула рукой и отвернулась. Подала растопленное в чашке масло. Оно трещало и брызгалось.
– Отдайте нам Андрюшку, - вдруг сказала она.
– Мать мальчишке нужна. Эх, мужики, мужики, как вы понятия не имеете... Мы с Нельсоном два ломтя, выходит, от одной краюхи. Куда нам друг от друга, вот бы и Андрей около нас. Своих ни у него, ни у меня нету. И не заметили, как сгорела жизнь. Поговорите с ребятами, они послушают вас. Это вам и Нельсон скажет. Ну-ка, я сбегаю за ним, где он там.
Полина Павловна юркнула в дверь. Я посмотрел на стол, стол раскачивался, как на волнах, в ушах шумел прибой. Шея стала ватной: ты и вроде не ты. Вернулась Полина Павловна.
– Заснул Нельсон, - огорчилась она и сразу как-то сникла. Говорила об Андрейке и еще о чем-то, не помню. Заснул за столом и я.
Утром меня разбудил Славка.
– Ну и ну!
– сказал он.
– Свирепо ты, дед, дрыхнешь.
Я поднялся и пошел к Нельсону. Навстречу Полина Павловна.
– Спит, - сказала она, - словно окаменел, вот устряпался.
– Однако мы поедем, Полина Павловна, - сказал я.
– Спасибо вам за хлеб, за соль.
– Рада была угостить, чем бог послал. Вы уж извините, если что не так. Приезжайте еще.
Проводить нас из вагончиков высыпала вся бригада. Собаки сновали между людьми и тревожно скулили. Запыхавшаяся Полина Павловна сунула булку хлеба - сгодится, не ближний свет дорога. Славка сунул хлеб в багажник и поддал газу. Машина обогнула котловину и круто пошла в гору, надрывно постанывая.
Меня нещадно клонило в сон, голова непроизвольно падала, ныла нога. Я еще утром, когда выходил из вагончика, почувствовал, как из-за гор потянуло ветерком. Мглистое небо припало до самой земли. Я еще подумал снег будет. Наконец меня укачало. Очнулся от резкого толчка, открыл глаза. Присмотрелся. Передо мной вращался рой белых мух и отчаянно болтался на стекле дворник.
– Кажись, вправо слишком взяли, - сказал Славка, - а может, влево, усомнился он.
Поглядев на часы, я только тут сообразил, что мы сбились с пути.
– Может, переждем, - сказал я, - видишь какая каша.
– Каша - мать наша, - пропел Славка, - каши нету.
– Он вытащил из багажника уже ощипанную буханку и сунул обратно.
Котелок с заваркой подвешен под капотом - это вещь, ничего что припахивает бензином. Зато теплый. Сухая корка не лезет в горло. Промочить в самый раз, заморишь червячка и дюжишь. Вообще надо подкрепиться. Если считать по времени - порядочно отмахали. И надо же, как убитый спал. Видать, вымотало нас долото. Скосил глаз на Славку - мечется. То влево, то вправо дергает рычаги, вижу - нет уверенности.
– Может, переждем.
– Можно и переждать, - соглашается Славка. Останавливает машину. Глушит мотор. Сразу наступает тишина, и тут же захватывает тревога.
Мы сидим, уперевшись взглядами в мутное пространство за стеклом.
Я хочу сказать Славке, что надо было вернуться, когда начался снег, но язык не поворачивается.
Вдруг в кабине стало светлее, и сразу перестал падать снег. Открылась заснеженная даль. Земля вспухла от свежего снега. Жидкий лесок и кустарник показались сказочными. Славка повертел головой.
– Вот чудеса, - выдохнул он, - будто небо кто пробкой заткнул.
– И завел мотор.
– Тебе не кажется, что мы отклонились вправо или влево? Пересечем эту падь, - показал он глазами на распадок, - там и сориентируемся. Кажись, гора мне эта знакома. Не мог же я...
По мягкому снегу машина шла тяжело, закапывалась по самый буфер.
Только я хотел сказать: "Славка, давай перекусим", и враз стемнело, как в погребе. Стоим, мотор захлебнулся. Снег вокруг на глазах ржавеет. Машина выжимает коричневую жижу. Медленно, но верно погружаемся. Славка открывает верхний люк и через горловину протискивается. Для меня люк узковат, но медлить нельзя. Сбрасываю телогрейку, протягиваюсь, как через игольное ушко.