Андрейка
Шрифт:
– Дюжев, - командует Славка, - не вздумай идти. Только вот так...
– Клюкву подавишь, - кричу ему и ложусь рядом. В штаны, под рубаху плывет. Зябко.
Славка отчаянно работает руками и ногами.
– Почувствовал твердую почву. Спешились, - говорит Славка.
Я вылез из пропарины следом.
– "Спешились"...
– передразниваю.
– Надо было смотреть.
На ногах у нас по сто пудов. Помогаем друг другу стянуть сапоги. Встаем на портянки и колотим сапогами о кустарник.
– О черт!
– спохватывается Славка, - забыли папиросы и хлебушек. Он попрыгал
– Славка, - кричу я ему, - назад!
Барахтается. Вернулся с горбушкой и котелком. В бороде запуталась тина. Отминает портянки от грязи, обувается. Из двух портянок делает четыре. Две обул, две за пазуху сунул. Я не догадался.
Месим снег, то и дело оглядываемся, жалко вездеход. Славка шмыгает носом, едва выговаривает:
– Лучше плохо ехать, чем хорошо идти.
Ощипанную булку он держит под мышкой. На нее налип снег. Корка обледенела.
Я тащусь с котелком. Далеко на косогоре виднеется разрушенный замок. Подходим. Это выветренные скалы - залюбуешься.
– Где-то тут должен быть внизу брошенный вагончик, - говорит Славка.
По крутому спуску, по камням, идти плохо. Спускаемся вниз. Действительно, вагончик нашли - наши бросили, дальше не смогли протащить. Вваливаемся в вагон. Нары, печь - здорово. Большего счастья не надо!
– Давай натаскаем вначале дров, - настаивает Славка, - а то сядем не поднимемся.
Собираем валежник и ломаем ногами. Растапливаем печь. Тает снег на чай, таскаем снег цилиндром старой бересты, одно отверстие заткнув шапкой. Вода закипает быстро. Рука почти терпит, а в котелке уже булькает. Но зато чай заваривается плохо. Невкусный, привыкнуть надо.
Вагончик нагрелся. Сушим свою одежду. Пьем поочереди из котелка кипяток. Едим хлеб. Крошки тоже собираем. Остаток хлеба Славка делит поровну. На рудник за тягачом и тросами Славке надо еще идти километров сорок в сторону, не меньше. Я остаюсь, у меня под коленом и на пояснице чирьи. Знобит меня. Славка зачем-то снимает теплую рубашку и бросает на нары. Поверх майки напяливает куртку. Сует за пазуху хлеб, но еще не уходит, медлит. Достает хлеб, отламывает корку и кладет ее на рубаху. Я возражаю, Славка не слушается. Говорит: "Пока!" Уходит. Я долго сижу на нарах. Страсть как не хочется подниматься. Скоро стемнеет. Не заготовлю дров, ночью откину хвост.
Иду добывать дрова. Смотрю, где снег выпирает валиком - там валежина. Сподручные сушины обламываю. Таскаю к вагончику. Совсем темнеет. Забираюсь в вагон. Подбрасываю в печь. Экономно - ночь длинная, а дров мало. Без топора много не наломаешь. Дрова длинные, дверка не закрывается. Пахнет дымом, ест глаза. Когда дрова разгораются, становится светлее, уютнее. Ложусь на бок. Мучительно дергает под коленом, ломит поясницу. Под головой низко, неудобно. А тут еще ветер то и дело открывает дверь. Злюсь. Дверь покоробило, в притворе не подходит. Сгибаю крючок и засаживаю палку между косяком и дверью. Под голову выбираю из дров добрую орясину. Вообще под голову лиственница не годится. Лучше осина или сосна, а где взять? Сон не идет. Хоть глаза выколи. Всякие мысли лезут. Дела на ЛЭП идут неважно, на такой высоте и такие болота. А тут еще лесу
Проснулся - не могу сообразить, где я и что со мной. Пить хочется. Нашарил котелок, даже руки трясутся, припал, не чувствую, как вода в горло катится. Постучали.
Вспомнил: дверь-то я закрыл. Выбил палку, пнул дверь - никого. Что за черт? Померещилось. Не помню, как и до нар добрался.
А Славка вернулся лишь на третий день на вездеходе с ребятами. У меня фурункулы, что называется, расцвели. Было мне худо до того, что я не узнал своих друзей.
ОТПУСК
Славка с Диксона возился с вездеходом и напевал о журавлях. Андрейка сидел в кабине - дергал за рычаги и отчаянно рычал. Так рычал, что было слышно Талипу. Талип на бревне около вагончика чистил картошку. Клубни, прихваченные морозом, сочились светлой жидкостью. Талип брезгливо бросил в ведро с водой картофелину, воткнул в бревно нож, встал и подошел к вездеходу.
– Андрейка, что такое журавлиная болезнь, знаешь?
– спросил он.
Андрейка перестал рычать и высунулся из кабины.
– Не знаю, дядя Талип. А она заразная?
– Заразная, шибко даже заразная...
– ответил Талип и посмотрел на Славку.
– Не слушай его, Андрюха, - пропел Славка, заправляя из бочонка коричневым солидолом шприц.
– Смотри, мужик, раньше этот водитель Славка заливал в бортовые жидкий нитрол, теперь густую смазку набивает и то и дело пялит глаза на небо - это и есть журавлиная болезнь.
– Не забивай пацану мозги, иди чисти картошку, а то парни придут, схлопочешь по шее.
Андрей поднял голову.
– Смотрите, во-он, дядя Слава!
Славка выпустил из рук шприц, запрокинул голову, не мигая смотрел, смотрел. Небесная синь резала, сосала глаза до тех пор, пока птицы не слились с далеко отодвинутым от земли небом.
Андрей перевел взгляд на Славку и вздохнул.
– У тебя журавлиная боль, да?
Андрей спрыгнул с вездехода, подергал меня за штанину:
– Дед, а дед? Заболел я. Честно. Журавлиной болью, - с грустью сказал пацан.
– Ну, ступай. Вредно смотреть на солнце.
Андрей целыми днями возился во дворе, строил плотины, каналы, бродил по лужам, сосал ледяшки и с ног до головы мокрый возвращался уже в сумерках. Если не загнать, то и про ужин забудет.
– Сорванец этакий, - ворчал Талип, стаскивая промокшую обувку, - вот скажу деду. Совсем от рук отбился!
Андрей, переодетый в сухое, садился за стол на свое место, упрямо сопел носом и уплетал кашу за обе щеки.
Славка заглянул после обеда в палатку и кивком головы подозвал меня.
Я набросил на плечи телогрейку и вышел. На дворе ярко светило солнце. Пахло талой водой. На противоположном склоне горы чернели точками на снегу отогретые камни.
– Поехали! Все готово!
– шепотом сказал Славка.
– Не могу, Славка, так уезжать не годится. Охота, говорят, пуще неволи, но работу тоже не бросишь.
– Понимаю, а вот она не понимает. Она ждать не станет. Одним словом, весна.
Помолчали.