Ангары

Парщиков Алексей

Стеклянные башни

О. С.

С утра они шли по улице в беспорядкестеклянные башни похожие на связанные баранкиподвешенные к пустотепросматриваясь отовсюдусквозные пчёлы избегаюшие себя словноэто и есть контакты контактызвон и если что оборонасо всех сторон черезподушечку мизинцаколенка обозреваема и цейлонобманутые пряткистеклянные башнииз колбочек и шариков чуткихвыше среднего роста чуть-чутьс пустыми термометрами на верхушкебережно башню настраиваешь на себявыгибаясь как богомол на придирчивом стебелькевходишь в неё сверяяслегка розоватаябудто в степи на закате сохнетстада её нюхают замечаяклёв и благо и не жаль ничегоа на деле едет она в метро погромыхиваявсегда с тобой и слегка розоватаястеклянные башни бестеневые будто бы на дворемрачное утро как и века спустяшли стеклянные башни к хлопковой белой горетам ягнёнок стоял копытца

скрестячто для сходства берут они у того кого повстречаютони становятся им самимих зрение разлитое различий не различаетв стеклянной башне я заменимглавное не умереть в стеклянной башнеиначе не узришь овна парящего над гороюони ошибаются мною и это страшночем стеклянные башни ошибаются мноюони поднимались в гору перфорация мираи в том же темпе валились внизжаль ты сластёна и притвораспала в одной из башен и никто не спаспобег из башни возможен по магнитной волневдохновляя воздух вокруг свистом устнадо бежать ещё долго с ней наравнечтоб убедиться корпус её без тебя пустони разбиваются и мутнеют вскорепод подошвами кашляют их сухие осколкистеклянные башни противоположны морюи мне как святыне его возгонкипотому что они прозрачны в темноте их нетвозьми от черной комнаты ключкнут чтобы дрессировать их как молитвами хома брути комната пусть хохочет прыгая словно грачничего не увидишь ты но поймаешь звондубли от них отделяются стекляннее предыдущихневидимыми осколками покрывается склонбелоснежный склон и райские кущи

Горбун

Ты сплёл себе гамак из ядаслежения своей спинойза перепрятываньем взглядаодной насмешницы к другой.А под горбом возможна полостьгде небозём на колесе,где резали б за пятипалостьнадменную, но слепы все.

Жужелка 3

Находим её на любых путяхпересмешницей перелива,букетом груш, замёрзших в когтяхтемпературного срыва.И сняли свет с неё, как персты,и убедились: паритжужелка между шестинаправлений, молитв,сказанных в ледовитый сезонсгоряча, а теперьона вымогает из нас законподобья своих петель.И контур блуждает её, свиреп,йодистая кайма,отверстий хватило бы на свирель,но для звука – тюрьма!Точнее, гуляка, свисти, обходясей безъязыкий зев,он бульбы и пики вперил в тебя,теряющего рельеф!Так искривляет бутылку виноневыпитое, когдазастолье взмывает, сцепясь винтом,и путает провода.Казалось, твари всея землиглотнули один крючок,уснули – башенками заросли,очнулись в мелу трущоб,складских времянок, посадок, мглыпечей в желтковом дыму,попарно – за спинами скифских глыб,в небе – по одному!

3

Жужелка – фрагмент шлака.

Бессмертник

У них рассержены затылки.Бессмертник – соска всякой веры.Их два передо мной. Затычкидна атмосферы.Подкрашен венчик. Он пунцовый.И сразу вправленная точностьсерёдки в церемонный цокольвменяет зрителю дотошность.Что – самолётик за окошкомв неровностях стекла рывкамибессмертник огибая? Сошка,клочок ума за облаками!Цветок: не цепок, не занозист,как будто в ледяном орехерулетку, распыляя, носитничто без никакой помехи.Но с кнопок обрывая карты,которые чертил Коперник,и в них завёртывая Тартар,себя копирует бессмертник.Он явственен над гробом грубо.В нём смерть заклинила, как дверца.Двуспинный. Коротко двугубый.Стерня судеб. Рассада сердца.

Тренога

На мостовой, куда свисают магазины,лежит тренога и, обнявшись сладко,лежат зверёк нездешний и перчаткана чёрных стёклах выбитой витрины.Сплетая прутья, расширяется треногаи соловей, что круче стеклорезаи мягче газа, заключён без срокав кривящуюся клетку из железа.Но может быть, впотьмах и малого ударадостаточно, чтоб, выпрямившись резко,тремя перстами щёлкнула железкаи напряглась влюблённых пугал пара.

Пустыня

Я никогда не жил в пустыне,напоминающей край воронкис кочующей дыркой. Какие простыевиды, их грузные переворотывокруг скорпиона, двойной змеи;кажется, что и добавить нечегок петлям начал. Подёргивания землистряхивают контур со встречного.

Сцена из спектакля

Р. Л.

Когда, бальзамируясь гримом, ты полуодетаядумаешь, как взорвать этот театр подпольный,больше всего раздражает лампа дневного светаи самопал тяжёлый, почему-то двуствольный.Плащ надеваешь военный – чтоб тебя не узнали —палевый, с капюшоном, а нужно – обычный, чёрный;скользнёт стеклянною глыбой удивление в зале:нету тебя на сцене – это всего запрещённей!Убитая шприцем в затылок, лежишь в хвощах заморозки —играешь ты до бесчувствия! – и знаешь: твоя отвагадля подростков – снотворна, потому что нега —первая бесконечность, как запах земли в причёске.Актёры движутся дальше, будто

твоя причудане от мира сего – так и должно быть в пьесе.Твой голос целует с последних кресел пьянчуга,отталкиваясь, взлетая, сыплясь, как снег на рельсы…

Пётр

Скажу, что между камнем и водойчервяк есть промежуток жути. Кромечервяк – отрезок времени и крови.Не тонет нож, как тонет голос мой.А вешний воздух скроен без гвоздя,и пыль скрутив в горящие девятки,как честь чужую бросит на лопатки,прицельным духом своды обведя.Мария, пятен нету на тебе,меня ж давно литая студит ересь,и я на крест дарёный не надеюсь,а вознесусь, как копоть по трубе.Крик петушиный виснет, как серьгатяжёлая, внезапная. Играюткостры на грубых лирах. Замолкаюткружки старух и воинов стога.Что обсуждали пять минут назад?Зачем случайной медью похвалялись,зачем в медведей чёрных обращалисьи вверх чадящим зеркалом летят?

Из города

Как вариант унижает свой вид предыдущий,эти холмы заслоняют чем ближе, тем гущестолик в тени, где моё заглядение пьёткофе, не зная, какие толпятся попыткиперемахнуть мурашиную бритву открытки —через сетчатку и – за элеватор и порт.Раньше, чем выйти из города, я бы хотелвыбрать в округе не хмелем рогатую точку,но чтобы разом увидеть дворец и костёл,взлёт на Андреевском спуске, и поодиночке —всех; чтоб гостиница свежая глазу была,дух мой на время к себе, как пинцетом, брала.Шкаф платяной отворяет свои караул-створки,валятся шмотки, их души в ушке у иголкидавятся – шубы грызутся и душат пиджак,фауна поз человечьих – другдружкина пища! —воет буран барахла, я покину жилище,город тряпичный затягивая, как рюкзак.Глаз открываю – будильник зарос коноплёй,в мухе точнейшей удвоен холодный шурупчик,на полировке в холодном огне переплёткниги святой, забываю очнуться, мой копчиквесь в ассирийских династиях, как бигуди,я над собою маячу: встань и ходи!Я надеваю пиджак с донжуанским подгоном,золотовекая лень ноготком, не глаголомсразу отводит мне место в предметном ряду:крылышком пыли и жгутиком между сосисок,чем бы еще? – я бы кальцием в веточке высох,тоже мне, бегство, – слабея пружиной в меду!Тотчас в районе, чья слава была от садов,где под горой накопились отстойные тыщи,переварили преграду две чёрных грязищи —жижа грунтовая с мутью закисших прудов,смесь шевельнулась и выбросила пузыри.Села гора парашютом, вдохнувшим земли.Грязь подбирает Крупицу, Столбы, Человека,можно идти, если только подошвами кверху…Был ли здесь город великий? – он был, но иссяк.Дух созидания разве летает над грязью?Как завещание гоголевское – с боязнивспомнить себя под землёй, – начинается всякперед лавиной, но ты, растворительницабрачных колец и бубнилка своих воплощений,хочешь – в любом из бегущих (по белому щебню,к речке, на лодках и вплавь) ты найдёшь близнеца,чтобы спастись. Ты бежишь по веранде витой.Ты же актриса, ты можешь быть городом, стой!

В домах для престарелых…

В домах для престарелых широких и проточных,где вина труднодоступна, зато небытия – как бодяги,чифир вынимает горло и на ста цепочкахподвешивает, а сердце заворачивает в бумагу.Пусть грунт вырезает у меня под подошвамимрачащая евстахиевы трубы невесомость,пусть выворачивает меня лицом к прошлому,а горбом к будущему современная бездомность!Карамельная бабочка мимо номерной койкиползёт 67 минут от распятия к иконе,за окном пышный котлован райской пристройки,им бы впору подумать о взаимной погоне.Пока летишь на нежных, чайных охапках,видишь, как предметы терпят крах,уничтожаясь, словно шайки в схватках,и – среди пропастей и взвесей дыбится рак.Тоннели рачьи проворней, чем бензин на солнцеи не наблюдаемы. А в голове ракаесть всё, что за её пределами. Порциямичеловека он входит в человекаи драться не переучивается, отвечая на наркоз —наркозом. Лепестковой аркойрасставляет хвост. Сколько лепета, угроз!Как был я лютым подростком, кривлякой!Старик ходит к старику за чаем в гости,в комковатой слепоте такое старание,собраны следы любимой, как фасоль в горстку,где-то валяется счётчик молчания, дудка визжания!Рвут кверху твердь простые щипцы и костёлы,и я пытался чудом, даже молвой,но вызвал банный смех и детские уколы.Нас размешивает телевизор, как песок со смолой.

Чёрная свинка

1

Яйцо на дне белоснежной посудины как бы ждёт поворота.Тишина наполняет разбег этих бедных оттенков.Я напрягаю всю свою незаметность будущего охотника:на чёрную свинку идёт охота.Чёрная свинка – умалишенка.Острая морда типичного чёрного зонтика.

2

Утренний свет отжимается от половиц крестиками пылинок.Завтрак закончен, и я запираюсь на ключ в облаке напряжённой свободы.Цель соблазнительна так, будто я оседлал воздушную яму.Как взгляд следящего за рулеткой, быстрое рыльце у чёрных свинок.Богини пещер и погашенных фар – той же породы.Тихо она семенит, словно капелька крови, чернея, ползёт по блестяшему хрому.

3

Чёрная свинка – пуп слепоты в воздухе хвастовства, расшитом павлинами.Луну в квадратуре с Ураном она презирает, затозапросто ходит с Солнцам в одном тригоне.Пропускай её всюду – она хочет ловиться!Вы должны оказаться друг к другу спинами.Во время такой погони время может остановиться.

4

Я её ставил бы выше днепровских круч.Я бы её выгуливал только в красных гвоздиках.Её полюбил бы чуткий Эмиль Золя.Цирцея моей одиссеи, чур меня, чур!Её приветствуют армии стран полудиких,где я живу без календаря.