Ангел Безпечальный
Шрифт:
– Да-с! – поддакнул Капитон Модестович, ученого вида пенсионер, полный как груша, с тяжелым дряблым задом, – вам, любезный, следовало бы щадить родной язык, да и слух окружающих тоже. Здесь, как верно выразилась Аделаида Тихомировна, не скотобойня.
Мокий Аксенович позеленел, съежился лицом, от чего стал походить на злое моченое яблоко; он уже готов был выдать профессору по полной, но вдруг вытаращился в окно и захохотал:
– Во! Здесь точно не скотобойня, здесь гробоположня!
– Что? – нервно вскрикнула Аделаида Тихомировна и, повернувшись к окну, с ужасом прочитала наименование деревни на указателе: “Гробоположня».
Автобус двигался медленно, так что все, кто сидел по его правому борту, успели прочитать это зловещее название.
– Вот те вам родной язык, – ехидно прохихикал Мокий Аксенович, – съели?
– Чур меня! – воскликнула Аделаида Тихомировна и, повысив голос, попросила водителя: – Если
– А чего ее прибавлять? – тут же отзывался водитель. – Мы уж, почитай, приехали. Это как раз и есть нужное вам место.
– Как? – Аделаида Тихомировна схватилась за сердце.
Борис Глебович почувствовал, что каменеет грудью, и потянулся за нитросорбитом. Рядом с ним бабка Агафья, пришептывая «Свят… Свят… Свят…», крестилась и била головой поклоны…
В автобусе воцарилось молчание, соответствующее именованию здешних мест, и лишь Мокий Аксенович, привстав над сиденьем, торжествующе грозил кому-то пальцем и с сипением, словно выпуская из себя избытки пара, шептал:
– Съели? Съели? Съели?..
– Так вот она какая, эта самая Положня, с этаким кладбищенским колоритом, – задумчиво протянул Анисим Иванович, и так взглянул Борису Глебовичу в глаза, что тот тут же подумал: «А он, как и я, обо всем уже понял».
– Ну что ж, не хотели нас расстраивать, – нашлась вдруг Аделаида Тихомировна и взялась всех успокаивать: – в русском языке приняты сокращения. Это языковая норма. Не так ли, Капитон Модестович?
– Топонимика, вещь непредсказуемая, – пожал плечами профессор, – бывают такие ойконимы 1 , что произнести вслух культурному человеку просто невозможно.
– Вот видите? – всплеснула руками Аделаида Тихомировна и тут же затянула: – Надежда, мой компас земной…
1
Ойконим – название населенных пунктов: городов, деревень, станиц, аулов и т. д.
«А ведь и она терзается, – догадался вдруг Борис Глебович, – и другие, верно, тоже? Все?» Он по настоящему испугался и кинул под язык сразу две таблетки.
Деревня Гробоположня показалась ему пустынной и мрачной. Дома покосившиеся, осевшие в землю и, словно исподлобья, настороженно выглядывающие черными глазницами окон. Не единой живой души, будто вымерли все. Да уж, действительно гробоположня… Впоследствии, он убедился в ошибочности этого первого впечатления: деревня как деревня, вовсе не мертвая, но лишь, как и все прочие, доживающая свое последнее, отпущенное ей власть предержащими, время…
Вдруг на обочине, у съехавшего набок сарая с прогнувшейся внутрь крытой дранкой крышей, он увидел нечто совершенно здесь невозможное: он увидел юношу в белой – белее всего, что можно вообразить – длиннополой одежде. В поясе и, крест на крест, на груди он был перетянут золотой лентой, волосы, такие же золотые, мягко ниспадали на плечи; и лицо его сияло, так что глазам было больно смотреть.
«Что это?» – вздохнул Борис Глебович разом осипшим голосом. Нет, он не испугался. Это было совершенно иное чувство: он испытал какой-то мгновенный и неведомый ему доселе восторг – будто исполнилась самая его заветная мечта. Все это длилось только миг, сарай и юноша подле него, остались позади. Борис Глебович выкручивал шею, но уже ничего не мог разглядеть.
– Вы видели? – шепотом спросил он у бабки Агафьи, но та лишь испуганно съежилась и опять перекрестилась. «А вы?», – хотел он, было, крикнуть всем, – всем пассажирам автобуса, – но, взглянув на окружающие его лица, равнодушные и напряженные, стал остывать и успокаиваться…
Автобус, между тем, миновал деревенские пределы и, застилая пространство за задним стеклом клубами пыли, тащился по проселочной дороге к лесу, который, по приближении, оказался заброшенным парком. Борис Глебович, не имея сейчас сил на осмысление приключившегося ему видения, постарался переключиться на происходящее. Атмосфера в салоне оттаяла, пенсионеры, оглядываясь по сторонам, оживленно переговаривались. В перспективе обсаженной липами аллеи открылся вид на старинную усадьбу – комплекс из нескольких зданий и хозяйственных построек. Автобус остановился у двухэтажного дома, выкрашенного в желтые и белые тона. У центрального, с четырьмя колоннами, портика уже были припаркованы серебристый «Мерседес», микроавтобус с надписью «Пресса» на боку и черный лимузин гендиректора Фонда. В группе стоящих рядом людей Борис Глебович разглядел жизнерадостного Проклова и того самого Коприева, приземистого лысого толстяка, чей портрет он, не далее как вчера лицезрел в актовом зале. Даже на фоне небрежно одетых представителей прессы, зам Главы, на первый взгляд, выглядел весьма непрезентабельно: брюки висели на нем мешком, расстегнутый пиджачок явно не мог охватить вываливающийся живот и от того казался маломерным. Но и рядом с разряженным, как манекен в магазине модной одежды, и достаточно по барски вальяжным Нечаем Неждановичем, Коприев не терял важного начальственного вида. Более того, он выделялся им, он весь был пропитан этаким властительским духом; оттиснут на лбу печатью с надписью: «начальник».
В салон заглянул некто, по виду охранник, и попросил всех с вещами на выход. Пенсионеры высыпали на полянку и, тихо переговариваясь, прижались к автобусу. Проклов призывно махнул рукой:
– Подходите ближе, господа, не стесняйтесь, сегодня среди нас нет начальников и подчиненных, сегодня мы все друзья, объединенные общей радостью. У вас теперь новый красивый, благоустроенный дом, – гендиректор широко обвел рукой окружающее пространство, – вас ждет чуткая опека и забота. Впрочем, об этом вы уже знаете. Несколько слов о вашем новом доме. Когда-то здесь была усадьба дворян Ваниных-Петрушкиных, в советские годы тут был устроен музей, а сейчас, заботами и попечением нашего Фонда, все это выкуплено, отремонтировано и предоставляется, так сказать, вам в безсрочное пользование. Пользуйтесь на здоровье этим пансионатом! Да, а сейчас слово нашему покровителю, нашему, так сказать, защитнику, заместителю Главы Областной администрации Кириллу Кирилловичу Коприеву. Прошу вас! – Нечай Нежданович церемонно поклонился и отступил назад.
– Ну что ж! – Коприев выставил вперед свой объемистый живот. – Не ожидали? Не думали попасть в такое место? Красота! Век будете благодарить, еще не раз в ножки поклонитесь всем, кто это вам преподнес на блюдечке за просто так. Что вы были там? Заброшены, забыты, полуголодны и злы на весь мир. Теперь, наконец, поймете, что и мир не без добрых людей. Что и до вас кому-то есть дело, что кто-то вас любит и готов заботиться…
«Уж вовсе и не за так нам все это дали, – подумал Борис Глебович, – наши квартиры, дома и имущество – это что ж, просто так? Нет, какая-то тут фальшивка!» Он взглянул в лицо Коприева, в его глаза, в которых трудно было что-либо рассмотреть – но чего уж там точно не было, так это любви и заботы. Какая-то мертвая неопределенная муть… «Но по чьей же вине мы заброшены и полуголодны? – Борис Глебович едва не сказал это вслух. – Почему прежде не заботились о нас? Ведь вы же и есть власть? Почему только сейчас через какой-то там Фонд, а не напрямую, по своим обязанностям, признаетесь нам в любви? Да правду ли вы говорите?» Борису Глебовичу вдруг показалось, что он понял этого человека, просчитал, что называется. На своем жизненном пути он не однажды встречал таких людей: они карабкались вверх зачастую из самой ничтожности, самой грязи, расталкивая и кусая всех, кто мешал. Раньше им было сложнее добиваться своего, а теперь, теперь наступила самая их пора. Их выталкивали наверх, наряжали в костюмчики, сажали в «Мерседесы», а уж деньгами они обзаводились сами – это умение было у них в крови. Они стали нужны, ведь надо же кому-то смотреть в глаза народу – им, пенсионерам, рабочим, военным – не испытывая самомалейшего зазрения совести; сохраняя серьезную мину, обещать что угодно, – повышения зарплат, рост благосостояния, скорейшее наказание всех воров и негодяев… что угодно! – доподлинно зная, что ничего из всего этого никогда не будет сделано. «Да уж, – вздохнул Борис Глебович, – похоже, приехали… в гробоположню. Хотя, с другой стороны…» Он оглядел окружающее благолепие: утопающие в зелени красивые дома, особенно этот, с колоннами, уютные флигельки, беседки, ухоженные дорожки. А сам парк? Эти мощные стволы, густые кроны, сирень под окнами? Запах лип, чистый прозрачный воздух? Если все это действительно им, действительно – тогда все не напрасно, тогда в жизни, в отличие от его оскудевшего верой сердца, есть правда. Значит, стоит жить!
– …итак, скажем спасибо всем, кто устроил вам эту красивую жизнь. Надеюсь, ни у кого из вас не возникнет даже мысли отплатить им неблагодарностью. Надеюсь на это!
Закончив речь, Коприев утерся рукавом пиджака и выставил свое обильное тело на обозрение фото и видео объективов. Нечай Нежданович захлопал в ладоши, призывая к тому же пенсионеров. На этих непродолжительных аплодисментах официальная часть и завершилась, а неофициальная началась.
Последние несколько минут работники пансионата при помощи охранников выносили на улицу столы, покрывали их белыми скатертями, расставляли бутылки со спиртными напитками, бокалы, тарелки с закуской. Красная рыбка, селедочка, маслины, крохотные огурчики корнишоны… При виде украшенных завитушками петрушки нарезки из копченой колбасы, буженины и грудинки мысли Бориса Глебовича напряглись и округлились, как капельки жира на поверхности воды. Он болезненно сглотнул и, стыдясь себя, отвел взгляд от горки тонюсеньких лепестков нежного окорока. «Чтоб тебя…, – подумал он, – словно с голодного острова». Но как же все это манило и соблазняло!