Ангел
Шрифт:
— Мы были настоящими друзьями. Я ж вон вижу — Джи тоже не в себе. Рене был человеком странной и жестокой судьбы. Когда ему не было и года, его бросила проститутка-мать. Потом тех, кто усыновил его и любил безмерно, убили в собственном доме при ограблении. На его глазах. Ему было шесть. Он спрятался под кровать и всё видел, представляете?! А теперь вот и последние отчим с мачехой… — Нортон горестно скривился:
— И он сам теперь вот… — мёртв. Отмучился… И без того парень был не в себе немного. Вся жизнь — на антидепрессантах. Немудрено, — столько пережить. Мы с Джи как могли, поддерживали его с детства, не давали в обиду, пока он жил в Штатах. Знаете, сколько раз Ковбой давал в морду тем, кто насмехался над Мони? Счёту нет! Это потом они с его усыновителями перебрались в Канаду, приняли подданство. Сам он за себя постоять не мог, впадал в ступор какой-то. Молча сносил побои и оскорбления. — Толстяк умолк. Я слушал его отчего-то столь внимательно, словно боялся упустить что-то важное.
— А знаете, мистер Аолитт, он ведь был настолько наивным и добрым мальчуганом, что даже написал в тюрьму тем бандитам… Простил их, представляете? — Чик порылся в своей сумке, которая почему-то висела на его плече:
— Вот, смотрите. — Он протянул мне смятый и пожелтевший от времени конверт. — Это единственное письмо, полученное им от одного из тех, кто убивал его мать. Мони всё бегал к какому-то знакомому священнику, вот тот и повернул ему мозги на "непротивление злу". Не знаю, может, ему так и лучше казалось, правильнее… — Нортон досадливо и брезгливо поморщился. Я держал клочок бумаги в руках, не решаясь заглянуть в конверт, словно боясь столкнуться с чем-то горьким и неизбывно печальным из чужого несчастного детства. А в голове моей беспорядочно громоздились друг на друга обрывки ассоциаций.
— Что ему написал этот головорез? — Отчего я задал ему этот вопрос? Я не мог дать себе в этом ответа. Просто мне казалось необходимым узнать Мони как можно лучше.
Чик почесал кончик носа:
— Что написал? Ну, если опустить «блатной» тюремный жаргон, то в трех словах следующее: "Прости, пацан, мне жаль, что так вышло. Ты вырастешь и станешь крутым перцем. Я буду сидеть до конца жизни, и всё равно спасибо, пацан, что простил. Я негодяй, потому что лишил тебя тепла материнских рук"…
— Стой… — Что-то знакомое резануло слух. — Как, говоришь? "Тепла материнских рук"?
Нортон озабоченно поджал губы:
— Ну да, так и написано. — Он неопределённо помахал рукой. — Я вообще удивляюсь, как такое животное, как этот Корбель — так звали убийцу — подобрал такие слова. Зуб даю, — письмо всей камерой писали, кто что помнил из нормальных слов…
— Погоди, Чик, заткнись на минуту… — Мне вдруг ясно вспомнились перлы Герхарда. Там было, мне кажется, нечто подобное. — Ты ведь тоже дока тарахтеть по Сирвенгу?
Биржевой гений непонимающе наморщил лоб. Он никак не мог взять в толк, с какой стати я вдруг ляпнул про «пророка»? Он не усматривал никакой параллели между судьбой Мони и вычурными закавыками слога загадочной личности.
Я прикрыл глаза и сосредоточился. В школе, как думаю, я был круглым идиотом, — во всём, что касалось бы заучивания. Потому как в моей голове не хранилось чего-нибудь из школьной программы. Всё, что угодно, — какие-то обширные знания об оружии, об устройстве сложнейших механизмов и систем, различная информация касательно великой материи вещей, о которой я вообще сомневался, — моё ли это? Так вот, — там было всё, кроме стишков и наивных знаний о трёх муфлонах, на рогах которых чемоданом плавает треугольная Земля. Нет, о настоящем устройстве мира я откуда-то знал действительно всё… Но вот отчего в моей голове не сохранились воспоминания об элементарных заблуждениях детства?! Я обнаружил, что в нынешнем состоянии запоминаю всё легко и играючи. А потому из памяти услужливо всплыли строки Франца:
"Когда за данью Смерть заглянет
В поля заснеженного града,
Рождённый Небесами встанет
И с Сильных жизни соберёт,
Могилу на снегу найдёт
Простивший сын, кто до седин
Был обречён скорбеть один.
Кто от рожденья полон мук,
Не помня материнских рук.
Он принял смерть от жаркой стали,
Как избавленье от печали…"
Нортон подпрыгнул:
— Вы же говорили, что не знаете всего этого?! Выходит, врали? — Чик был до такой степени возмущён, что нагло и смело заявил мне в лоб о вранье. Я отмахнулся от него, как от назойливой мухи:
— Да погоди ты, правдолюбец! Эту белиберду прокашлял нам Роек перед тем, как окочуриться. И давай себе имя какое-то требовать. Словно не помнил уже, как самого звали. Я поначалу подумал даже, что крендель бредит. А в них вот, — тоже есть такие строки, как в письме. Про тепло материнских рук, что так и не помнит какой-то "простивший сын". Как с Мони прямо. Улавливаешь суть?
Маклер побурел лицом, как гнилая свекла. Его обвисшие после того, как он резко похудел, щёки оттянулись в стороны вслед за губами, изобразив крайнюю степень огорчения. Он шлёпнул себя ладонями по этим неприглядным блинам и тонко запричитал:
— Твою маму… Да ведь это не "как с Мони"! А именно — с ним! И с Вами, и с тонхами… И… и вообще!!! Всё ведь сходится… — Мне показалось, что он сейчас пустится в пляс. Странная реакция на столь гадкие совпадения, если верить его «прозрению».
А Нортон уже возбуждённой пичугой подскакивал вокруг меня, разоравшись на всё помещение так, что Фогель даже выронил скальпель, которым он увлечённо ковырялся в плече рычащего в стиснутые зубы Джи.
Переполошенные вооружённые люди начали выглядывать из коридора, настороженно озираясь. Кто-то из наших невольных «зрителей», что лениво ковырялись в грудах оставшегося после «переезда» мусора, сортируя его в мешки и готовя на вынос, махнул им успокаивающе, и все облегчённо сдулись. Между тем Чик продолжал представление:
— Мистер Фогель, Вы только послушайте! — Тот прокаливал на лучине оброненный скальпель, но оставил это занятие, обернувшись на вопли америкашки.
— Мистер Аолитт только что продекламировал мне строки из Сирвенга! Говорит, ваш дохлый дружок набалаболил их ему аккурат перед смертью. Вот эти, — и толстяк старательно повторил прислушавшемуся Францу всю ахинею заново.
Доктор по-птичьи склонил голову набок, пожевал губами и с пафосом прочёл весь отрывок с самого начала, дирижируя себе инструментарием. Точь-в-точь, как бормотал покойник, ныне украшающий собою заплёванный пол. После чего воззрился вопросительно на нас с Чиком. Что, мол, всё это значит?
— Вы понимаете, там строки про Мони, про самого мистера Ангела, про Прагу, про… Да про всё! — и Нортон пустился в пространные объяснения, в результате которых мы единогласно пришли к выводу, что чёртов Роек выдал "часть поэмы прямо в тему".
И теперь выходило, что заснеженный град — точно Прага, а Мони, павший от торенора тонхов, с которых я "собрал жизни", как Рождённый Небесами, есть никто иной, как "простивший сын". Оставалась масса непоняток вроде первых трёх «уделов» и «печатей», что достались юным и "живущим благодаря слову", затем какого-то неизвестного «смелого»… И мы начали тужиться, стараясь сообразить, что всё это значит, когда постукивавший башмаком по полу Фогель вдруг просипел: