Ангел
Шрифт:
В какой-то мере «стёкла» тонхов казались почти живой материей, и Питер готов был поклясться, что при необходимости оно обладали способностью к регенерации.
К примеру, если во время полёта обзорный экран корабля пробивал метеорит…
Точнее он сказать не мог, но…
Но почему ж зеркало, и почему именно здесь?!
Гарпер застонал, настолько мучительно желаемой была для него разгадка. Нет, он не спешил в своих размышлениях. Судя по всему, времени у него пока более чем достаточно. Эти гады все пока не проснулись, и его пока не трогают.
Но
Он намекает, что мне следует… Следует что? Что следует сделать любому узнику поневоле? Конечно же, выйти из заточения!
Выйти… Хм, это, безусловно, со всех сторон весьма дельная мысль, но как?!
Проём перекрыт надёжно, и там, где в земной жизни везде и всюду применялись решётки, здесь голубели тонкие, но крайне эффективные силовые линии.
Сидел бы я на Земле, я бы ещё понял, что и как, если б мне подбросили напильник. А так…
Напильник?!
Тут пленник перевёл взгляд на «двери», и в его мозгу стали появляться намётки, тонкие шаблоны постепенно складывающихся в мозаику ассоциаций.
Напильник. Решётка. Пилить. Ломать, рушить, рвать зубами её, наконец!
Он в бессильной злобе ударил себя по колену: «Отключить бы эту стерву, и я через секунду был бы на свободе!»
Стоп!!! Отключить… Зеркалом?!
Погодите, погодите… Самое главное качество зеркал — их отражающая и искривляющая изображение способность…
Твою мать, ну конечно же! Если есть луч, значит, его можно отразить!
А «отразить» в данном случае могло и означать «отключить», создать разрыв в «цепи»!
Вот только как это сделать?
Питера лихорадило. Осенившая его догадка не давала покоя, но торопиться особо не стоило. Наверное, у него был всего один-единственный шанс, и провала ему не хотелось. Скорее всего, система, «запирающая» проём, снабжена не только убийственным полем, но и какими-нибудь другими «сюрпризами». Вроде оповещения о тревоге. Датчиков слежения. Хотя неизвестно, нужно ли это здесь вообще, при наличии такого сторожа, тонхам?
Поместив его сюда и даже не приставив охраны, они явно уверены: он отсюда не сбежит.
«А вот это теперь вопрос ещё тот», — злорадно подумал пленник, невольно осматривая помещение в поисках притаившихся «глазков» и датчиков.
Теперь, когда он немного подкрепился и приобрёл смешное, но, очевидно, действенное «оружие», самочувствие и настроение Питера Гарпера пребывало на другой высоте, чем находилось до этого.
И он преисполнился мрачной решимости сломать себе зубы о стены, но выбраться из этого каменного мешка.
А потому он встал со своего места, расправил затёкшие члены и не спеша, вразвалочку, словно прогуливаясь, подошёл почти вплотную к «решётке», доверчиво и наивно светившейся своим смертоносным светом, близким по спектру к свету далёких звёзд…
…Чёрный бархат скатерти, усыпанный раскалёнными чаинками, что настырно прожигали и прожигали дорогущую ткань, когда он, Рене Мони, курил дома с друзьями байховый чай, наслушавшись басен сверстников, в которых чаю приписывались некие дурманящие свойства…
И затем — постоянная, связанная с этим «курением», тягучая жажда…
Они скрутили тогда, помнится, огромную «козью ножку» и набили её до отказа мелкими сухими частичками, и он начал потрескивать и стрелять, этот чёртов чай, падая на мачехину скатерть и руки курильщиков…
Как они тогда вскрикивали от нестерпимой боли и хохотали, как малые дети, над собственной легковерностью и глупостью…
Вспомнив это, Рене тихонько засмеялся, переходя постепенно в ту фазу, когда так трудно бывает остановиться самому, и тело твоё сотрясается от озноба, оставшегося после того, как стихнет этот внезапный припадок…
…Озноб. Почему так холодно вокруг?! Француз поёжился и неожиданно для себя обнаружил, что сидит прислоненным к колесу машины, а над его головою распростёрся бескрайний купол небесного шатра, к которому мелкими гвоздями кто-то усердный и чрезмерно исполнительный густо приколотил такие разные, но одинаково прекрасные и ослепительные звёзды…
Перед ним, в полутора метрах, на песке стояла жестяная банка, из которой торчал горящий дымным пламенем фитиль, смастерённый, скорее всего, Ковбоем, — из верёвки буксирного конца. В банке, судя по ударившему в нос парня запаху, было машинное масло, слитое из бесполезного теперь двигателя. В смеси с остатками солярки из бака. Пока она была, для освещения гоняли движок. Впрочем, фары не зажигали, словно боясь привлечь внимание чего-то страшного. Обходились светильниками кабины, вынесенными при помощи проводов на улицу. А теперь вот — «ладанка»…
Горело и чадило это подобие лампы сильно, но света, даваемого им, едва хватало на то, чтобы рассеять мглу немногим более чем на метр от самой себя.
За границей же освещаемого ею круга властвовала непроглядная ночь.
Едва обретя способность различать предметы в окружающей его почти кромешной тьме, Мони разглядел почти напротив своего лица напряжённые физиономии тех, в которых он уже угадывал знакомые черты:
— Хубер, Чик… — он слабо улыбнулся им, как заботливым родным, склонившимся над постелью больного школьника.
Каково же было его разочарование, когда вместо ответного счастливого зубоскальства на него грубо и нетерпеливо прикрикнули:
— Твою мать, Рене! Если б не Чик, я не стал бы тут тебя нянчить! Придушил бы — и дело с концом….
Ворчливый тон Ковбоя вмиг развеял грёзы тонкорунного Мони, и он обеспокоенно привстал на колени:
— Я что, был в отключке, парни? И как долго?
— Так почитай, ночь давно уже. Едва ли не сутки провалялся. — Даже вечно беспечный Чик выглядел сейчас усталым и… несколько похудевшим, что ли? — Думали, умер уже! Или в коме.