Ангел
Шрифт:
«Всё заново. Предположим, нужно начать с самих основ. То есть с того, чтобы вновь выяснить, например, что нужно системе, чтобы она так и продолжала находиться в стадии покоя? Прежде всего, уверенность в том, что никто и ничто не делает попыток покинуть вверенный ей периметр. Раз. Эту уверенность она черпает в постоянстве контакта с металлической кромкой проёма. Два. И как только перед этой их взаимной «любовью» возникает преграда, система активно стремится её уничтожить. Это три. Теперь. Зеркало ей, безусловно, не по вкусу, но в силу каких-то причин она не желает по нему палить. Может, даже и подозревает, что сделанный ею «выстрел» способен уничтожить её самоё…
Тут Питер чуть не закричал от восторга. Есть, чёрт его всё побери, есть! Как же он сразу до этого не додумался?! Двойное зеркало! Оно будет практически не зеркалом, а почти плотным телом для луча! Самоликвидация системы явно не предусмотрена, а потому она — не враг себе, но и не настолько же она умна, дьявол её разорви, чтобы в собственном старании удержать узника распознать главную опасность для самой себя?! То есть вовремя именно распознать, прочитать и грамотно, верно вычислить степень светопроницаемости этого странного для неё предмета. А, соответственно, и силу посылаемого для его уничтожения заряда. И чем выше прибору покажется масса…
…Это стоило проверить и попробовать, и пленник бросился на колени, собирать разбросанные осколки. Взяв один из них, он подвинул его, как и прежде, под луч, — отражающей стороною вверх. Лучи, как и положено им, отрепетированным дурням, завозились, и начали своё смещение. Питер выждал, когда они, отклонившись примерно на десять сантиметров от зеркального куска, замрут, а затем схватил второй осколок, перевернул его серебристым напылением вниз… и с помощью всё того же обода, используя его рукоять, положил, даже нет, — сбросил осколок прямо на первый…
Тот лёг неровно, образовав совсем крохотное затемненное пятно места совмещения, но времени что-то исправлять не было. И Питер бросился, что было сил, в сторону…
…Вздрогнув и едва заметно мигнув, чуть помедлившие лучи рванулись на прежнее место, система остервенело, истерически взвыла от нагнетаемого ею в саму себя усилия, словно обманутый в своих ожиданиях голодный хищник…
Раздался шипящий хлёсткий удар, отражённый луч с присущей ему адской старательностью развалил в клочья часть армированного свода и собственные, заключённые в нём глупые электронные потроха. Во все стороны, шурша и кувыркаясь, полетели куски обшивки и какие-то лёгкие ячеистые блоки. Ещё раз разочарованно и будто извиняющееся мигнув, лучи виновато погасли. Цепь системы перестала функционировать. Ещё толком не придя в себя, ликующий и вопящий от торжества Питер подорвался с пола и бросился в клубящийся сизым дымом проём. Подпрыгнул на ходу, что есть силы… и неожиданно для самого, каким-то чудом избежав в сизом тумане попадания руки под по-прежнему исходящий из неё луч, легко оторвал «коробочку» от потолка. Бросился вперёд, туда, где пространство коридора ещё не заволокло неожиданно резко пахнущим дымом, он на несколько секунд остановился и стал разглядывать своё новое приобретение. На приборе действительно оказалось два переключателя. Судя по положению клавиш, одна из них включала и выключала прибор, и Питер тут же нажал на неё, отведя линзу в сторону. Луч с готовностью погас. Тёплая на ощупь, коробка содержала второй рычажок, передвигать который можно было влево, выставлять по центру и устанавливать «вправо». Сейчас лапка находилась в положении «влево», и Гарпер вполне резонно предположил, что правое положение означает максимальную мощность. Среднее — среднюю. И он не преминул воспользоваться возможностью это проверить.
Направив прибор на какой-то небольшой выступ стены, край которого был явно металлическим, он резко передвинул рычаг на положение «включено». Вылетевший из линзы луч упёрся точно в металлическую окантовку, начал раскаляться до рыже-белого цвета, в коробке раздалось гудение…
Три секунды спустя яркая вспышка озарила помещение. Металл шустро потёк по стене. Питер выключил прибор.
Понимая, что за три секунды в случае атаки его успеют размазать по стенкам, он решительно двинул рычажок до отказа вправо. И следующий же луч, резвым демоном рванувшийся наружу, разнёс в щепы и распотрошил на молекулы уродливого вида огромный барельеф в стенной нише. Как показалось перепуганному Гарперу, тот не был даже металлом. Скорее, подобие крепкого искусственного камня. Выходило, что в зависимости от установленной мощности, прибор реагировал как на структуру уничтожаемого материала, так и на его массу. Меньше масса — быстрее «убивается» предмет. Больше мощность — и прибору по барабану, что перед ним, — дерево, камень, вата или металл. Мудро, страшно и… действенно. Питер сам себе казался сейчас гением. Ещё бы — мало того, что сумел вырваться, так ещё и стал обладателем весьма серьёзной «игрушки». Конечно, такой «машинкой» разобрать корабль по частям ему не под силу, однако дать отпор живой силе он, кажется, в состоянии. Оставалось лишь надеяться, что скорости реакции тонхов окажется недостаточно, чтобы уйти от прямых «выстрелов», иначе Гарпер гарантированно покойник…
…Он только собрался оглядеться и решить, в какую же сторону ему стоило бы двигаться, как внезапно из дальней ниши, что терялась в полумраке коридора справа, раздался подозрительно громкий шорох. Питер одним прыжком развернулся, изготовившись поджарить любого, кто лишь попробует высунуть оттуда нос, однако вместо появления полчищ врагов до его слуха донеслись какие-то негромкие звуки, напоминающие хлопки в сухие ладошки, а потом раздалось хриплое карканье, будто это старый ворон учился говорить человеческим голосом. На коверканном, но вполне понятном английском из темноты прозвучало:
— Браво, человек… Я так надеялся, что ты справишься, и ты не подвёл, не обманул моих ожиданий. Не стреляй, Питер ван Гарпер. Здесь меня все знают как Клоффта, хотя я и не тонх. Я тот, кто принёс тебе сегодня твою свободу. И я выхожу к тебе…
…Доктор Роек, утерев грязный пот с небритого, заросшего кучерявой бородой лица, поправил на лбу сползающие и треснувшие солнцезащитные очки, и протянул Фогелю кусок начинавшей уже понемногу портиться ветчины. Уцелевший телохранитель Питера, напросившийся им в попутчики, и которого они взяли тогда с собой как охрану, ужинать был не в состоянии. Парень умирал. Разорванный косой крестьянина живот, пробитые внутренности, разбитая разгневанной толпою голова — не лучший повод для жизни. Сцепившись по дороге сюда с худосочным мужичонкой из-за сущего пустяка, получил ранение брюшной полости. Неведомо откуда наскочившие подельники владельца косы его почти добили. Успевшие удрать от потасовки и спрятаться врачи с превеликим трудом приволокли его сюда, окровавленного и без сил. Теперь он лежал в углу и даже уже не стонал. Мертвенная бледность его лица, налёт восковой желтизны на обтянутых кожей скулах да заострившийся нос среди впалых щёк — что ещё нужно видеть опытным врачам, чтобы поставить единственно верный в этих случаях диагноз? А потому они со спокойной совестью разделили между собой вечерний рацион, — половину упаковки датской ветчины и по два сухаря, получившихся из прихваченных с собою большой упаковки булочек с кунжутом.
Это была их почти последняя ветчина, из тех нескольких упаковок, что они смогли ещё вместе с этим парнем стянуть под шумок, под носом у грабящих полки громил, в разрушенном универмаге в Любляне. Сам город напоминал сумасшедший муравейник. Сотни тысяч снявшихся с места людей, бегущих из других городов и стран, тащивших свои дурацкие пожитки на себе и везущие их на едва продвигавшихся по лабиринтам забитых транспортом улиц машинах…
Сотни же тысяч в эти же города прибывающих. И видя, как бегут из них местные жители, пришлые поддавались всеобщей панике и тоже хотели спешить дальше. В результате — шум, гам, крики, гудки машин, плач, невообразимая сутолока, кровавые драки за право и саму возможность проехать, вырваться на дорогу из города. Грабежи и мародёрство. Массовые убийства и самоубийства на почве психозов и помешательства. Неспособность жалких остатков растерянных полицейских, которые, как и остальные граждане, в большинстве своём предпочли спасать свои собственные семьи, установить простейший порядок. Зачастую полицейских, пытавшихся регулировать процесс эвакуации, озверевшая и до предела напуганная толпа разрывала на куски чаще, чем остолопов, чьи неловкие и неумелые манёвры как раз и приводили к ужасным заторам. Тех просто объединёнными усилиями переворачивали прямо в машинах в ближайший кювет или на тротуар. Или попросту заталкивали на газоны. Так они там и стояли, с ужасом взирая всей семьёй на еле двигающиеся мимо них потоки машин, понимая, что вернуться на дорогу им предстоит очень и очень нескоро.
Пыльные, напуганные до беспамятства и измученные, попадались среди коренного населения жители западной Европы.
Европа в большинстве своём лежала в руинах. Немногие, чудом уцелевшие немцы, французы, англичане и швейцарцы, почти единицы норвежцев, датчан и ирландцев, что смогли, что сумели добраться до отрогов Альп и границ Трансильвании. Они были больше похожи на оборванных, заросших и немытых Гаврошей, чем на некогда состоятельных и благополучных граждан зажиточных стран. Единицами и неполными семьями, в основном пешком, пробивались они в эти края. Лишённые практически всего, что на родине составляло основу их спокойного бытия.
Неся с собою страшные подробности опустошения и бедствий, в несколько часов превращавших целые страны в пустыни, покрытые огромными, как холмы, кучами горелого бетона и щебня, оплавленного стекла и завёрнутого немыслимыми узлами металла. Под этими искусственными горами покоились миллионы. Десятки, сотни миллионов тех, кто или тихо спал под ничего не подозревающим в первые часы вторжения небом, либо был застигнут в разгар дня вот так, как эти запрудившие и без того тесные границы Средиземноморья и Адриатики беженцы. И сгинул в пучине всепоглощающего огня.