Ангел
Шрифт:
– Тебе хорошо?
– Мне хорошо... мне хорошо... мне хорошо...
И через несколько мгновений вырубилась, уснула на полуслове.
– Спи, моя маленькая принцесса.
– шепнул я, целуя её в лоб, укрыл одеялом.
А потом закрылся в ванной и онанировал под шум воды душа как занюханный зек в одиночной камере. В голове стояла картинка, как ни пыжился вызвать другие - возбужденное лицо Свети и алые губы шепчут: "Еще! Еще! Еще!" Другая женщина не проявлялась ни при каких усилиях. Только пару раз на мгновение появлялась Марина и Света ее вновь заслонила
Так. На чем остановились? Глаза! Отражение их в начищенном участке рельсы. Эта главная деталь картины, весь смысл, ради чего все и затевается. Сделать так, чтобы под разным углом зрения было отражение разного состояния души. Как в калейдоскопе. Повернешь на один градус - страх, еще немного - надежда, а если немного видна девочка, расставившая руки, как птица крылья - то решимость любой ценой победить, перейти на ту сторону. Как сделать так, чтобы, не меняя выражения лица, протащить столько разных идей? Думай, на то и голова.
В дверь постучали... Даже не постучали, а тихо поскреблись. Кто там еще, так поздно?
– Кто там?
– спрашиваю, приблизившись к двери.
– Сережа. Это я.
Верка. Голос пьяный, но агрессии не чувствуется.
– Что тебе надо?
– Открой. Очень серьезный разговор есть...
– Все серьезные разговоры, в трезвом виде.
– Пожалуйста... Мне очень нужно...
– Хорошо, - открываю дверь, - только не шуми, Света спит.
Она пришла сама, без своего сморчка. Видать врезал, порядочно, вывел из боеспособности. Молча указываю ей на кухню, но она всё равно заглядывает в комнату, на диван, где спит Света, вытягивает шею, глаза влажнеют, вот-вот разрыдается: "Доченька..."
– Давай, на кухню, - поторапливаю её, нет у меня столько времени, смотрины устраивать, - что хотела?
– У тебя выпить есть?
– спрашивает, всхлипывая и усаживаясь на мое место у окна.
– Нет. В доме не держу, да тебе и так хватит.
– Дай салфетку...
Я указываю пальцем на салфетницу, которая стоит перед самым её носом и уже начинаю нетерпеливо потопывать ногой под столом, ну, чего тянешь, говори и уходи. Таки допустил ошибку, когда позволил войти, надо было самому выйти на площадку и там дать ей возможность высказаться. Она тянет время, сморкается уже в третью салфетку, четвертой вытирает слёзы. Честное слово, спектакль соплей устроила.
– Итак!
– говорю уже менее терпеливо, - говори быстрее, у меня работы много, а я хочу спать.
– А ты, где спишь?
– спросила она, как бы между прочим, сморкаясь в
– Какая тебе разница, где сплю? На полу. Половиком укрываюсь. Говори - зачем пришла и вымётывайся.
– Моя доченька!
– опять всхлипнула она и готова уже была разрыдаться, - я её так люблю!
– Так, - говорю, уже окончательно потеряв терпение, - проваливай. Ты мне это пришла рассказывать в двенадцать часов ночи?
– Ы-ы-ы, -рыдает, типа безутешная мать, потерявшая ребенка, и ей ничего больше не осталось, кроме как оплакивать утрату.
Понятно, на жалость и сочувствие пробивает, значит нужны деньги, только вопрос, сколько и как часто.
Скрестил руки на груди и незаметно достал сотовый телефон, включил на запись. Решил ей помочь сформулировать эту мысль, а то, до утра будет мне компостировать мозг и составлять ненужную компанию:
– Сколько?
– Сто тысяч, - у Верки мгновенно высохли слезы, - а чего, сколько?
– Значит, сто тысяч, и ты оставляешь нас со Светой в покое, навсегда?
– В покое? Нет. Ты, значит, трахаешь мою маленькую доченьку, а я тебя, в покое? За сто тысяч?
– Я её, не трахаю! Но, допустим. Сколько тебе нужно, чтобы ты исчезла из Светиной жизни?
– Двести, - сказала она, затем подумала немного и добавила, - если не трахаешь.
– А если, трахаю?
– во мне запрыгал чертик на резиночке, и я начал язвить.
– Тогда, триста!
– парировала Верка не моргнув даже.
Ах ты ж, гадина! Я ей триста и могу использовать девочку как хочу? Готова дочку продать какому угодно извращенцу. Но я ей это не сказал, лишь хищно оскалился, поставил точку над беседой поднимаясь:
– Завтра, в час дня, идем к нотариусу, и ты подписываешь отказную от Светы, передаёшь родительские права мне, за триста тысяч. Ясно?
– Ясно, - говорит, а сама даже не собирается уходить.
– А теперь, вымётывайся. мне работать нужно.
– Ты ещё, моего Коленьку избил, - всхлипнула было она, но я ее упредил:
– Вопрос о нем не стоял, пусть сам приходит, свои проблемы решать.
– А ты его снова побьёшь!
– Побью, если заслужит.
– Ну, дай хоть тысячу! На лечение!
– Знаю я, ваше лечение, - сказал, но тысячу дал. Надо было не давать, а то, повадятся, на похмелку сшибать, уточнил, делая голос максимально строгим, - завтра, получишь двести девяносто девять.
– Ну, чего ты, жадничаешь? Он же трудовую способность потерял!
– И у него есть работа?
– Пока нет. Но ведь, найдет?
– Короче, как найдет, так пусть и приходит за компенсацией, а мне ребенка кормить надо. Проваливай.
– А может, есть-таки, у тебя выпить?
– Давай, иди, иди, а то и ты трудовую способность потеряешь.
Остановилась в пьяном умилении, в дверях спальни.
– Доченька!
– ударилась в новые слёзы.
– Иди уже! Разбудишь.
– Ты её не обижай!
– Не обижу.
– А то, я тебя!
– Иди уже! Господи!
– Да, я, - Господи. А что?
– Вали, вали.