Ангелика
Шрифт:
Должно принимать и то и другое, полагал он, и правду и вымысел. Должно не позволять себе верить одним только иллюзиям; иначе станешь глупцом или женщиной. Впрочем, по временам это, быть может, не так уж опасно. Его дочь по-прежнему жила счастливо в медленно падающем дожде, или даже во встающем дожде, как она однажды объявила. Облако, похожее на собаку; улыбчивая собака с облаками в глазах; десны дряхлого нищего, пятнистые, как у собаки; все, что Ангелика описывала Джозефу в какой-то момент, складывалось в бесконечную цепь утешений и развлечений, заимствованных с бессмысленных плоскостей мироздания.
По ее настоянию он старался воспринять картинки в облаках. Шаблонные комплекты горных хребтов в макрелевом небе почти
— … остатки скелета морской рептилии, привезенные с холмов Дорсета девочкой, знаешь ли, всего лишь чуть старше тебя. Она обнаружила кое-что очень важное, и все сама, задействовав свои глаза и разум.
— А что это было? Оно правда было похоже на эти облака?
— Ох, я не знаю. Я предполагаю. Оно умерло бессчетные века назад и сделалось камнем, таким же, как камень вокруг него.
— Может быть, кто-то сделал его из камня.
— Нет, однажды оно было живое.
— Ты его видел?
— Я о нем читал.
— Может быть, ты неправ. Может быть, Господь положил его туда, чтобы тебя одурачить.
Он тогда засмеялся, любуясь ее детским умом, сказками, кои тот порождал, ее способностью почти схватывать самую суть. Но сейчас, после представления, устроенного в лаборатории ее матерью, после истекших дней проживания под одной крышей с беспримесными фантазиями Констанс, воспоминание поменяло окрас. В тот день он очаровался утлой иллюзией (его дочь была маленькой умной сказочницей) и не увидел скрытой под ней затушеванной, горькой правды: она повторяла на попугайский манер сказанное кем-то еще, то ли матерью, то ли Норой, то ли какой-нибудь пустословящей церковной мышью в рваных одеждах, кою Констанс привечала в доме за чаем и печеньем, пока Джозеф отлучался. Однажды дочь схлестнется с ним в аналогичной ситуации; стоя один в запятнанном фартуке, он станет жалостно вымаливать ее прощение за то, что помог улучшить положение человечества. Он не сделал ничего, чтобы этому воспрепятствовать. Это случится. Он потеряет и ее.
Ибо влияние Констанс было воистину сильным. По возвращении в лабораторию он вопреки себе воспринял ее глазами и ушами жены. Представив себя женщиной, коя не способна переступить через непосредственные ощущения и эмоции, он согласился: это помещение ставило в тупик, даже причиняло боль. Констанс не обладала разумом, способным отринуть ужас момента в пользу отсроченной ценности взвешенного суждения, оттого увиденное здесь должно было потрясти ее до глубины души. Особенно тревожил гам. Джозеф припоминал, что, когда он поступил на службу, этот гам обеспокоил на несколько дней даже его (чей слух свыкся с пушками, с мужчинами, принимавшими на себя вражеский огонь, с хирургической палаткой).
Хирургическая палатка. Джозеф без труда мог вызвать из памяти скрежет пилы, режущей кость. В первый раз взяв инструмент в руки, он боялся, что проблюется или разрыдается на месте. Вместо этого и вопреки всем стараниям сохранить хладнокровие он повел себя гротескно: пилил и смеялся. Капрал перекусывал ремень, а Джозеф не мог сдержать хихиканье, пока рука его двигалась сама по себе. Он полагал, что никогда не свыкнется с подобными ужасами, однако вскоре уже мог выполнять самые отвратительные задачи в преддверье обеда, уняв нервический смех. Все же он должен был признать: при первом испытании Констанс сыграла лучше его.
XI
Джозефу полагалось заехать за Гарри и отправиться с ним к ужину и боксу, но благоразумие повелело ему провести вечер с женой и дочерью, дабы залатать прорехи равно в дисциплине и взаимовлечении, дабы приняться за очистку авгиевых конюшен своего дома.
Покинув Лабиринт по обыкновению последним, он навестил, таким образом, Делакортов с целью принести свои извинения.
Не успела маленькая пучеглазая служанка возвестить слабым валлийским
— Джо! Превосходно! Мы нуждаемся в руководстве по части военных действий.
Семейный пейзаж на полу гостиной поразил Джозефа, ибо, невзирая на заявленное равнодушие к семье, Гарри возлежал на ковре за взводом оловянных фигурок, что выстроились супротив тяжелой конницы под командованием маленького мальчика. На кушетке дремали две лимонные гончие, голова одной покоилась на брюхе другой. Они выглядели знакомо; быть может, их освободили от службы в Лабиринте.
Джозеф изучал картину, предоставляя Гарри возможность взять себя в руки и восстановить порядок, однако друг его оставался распластан, уперев подбородок в ладони, а собаки и не думали убираться с несуразного насеста.
— Присаживайся и посоветуй Гасу, будь любезен, как сформировать фалангу и все такое.
Джозеф сел на краешек кушетки.
— Пожалуйста, сэр, скажите, — вопросил мальчик, — верно ли они расставлены?
— Я прошу прощения. Я не служил в кавалерии.
— Этот человек, Гас, это мистер Бартон, о коем я тебе рассказывал. Он не доктор, однако он учился накладывать швы на наших раненых в Африке. И вот однажды, когда завывающие чернокожие прорываются сквозь кордон и направляются к госпитальной палатке, наш мистер Бартон эвакуирует раненых в другое место, организуя притом ответный огонь, и даже ведет горстку солдат в бой. Представь себе, Гас, он разместил вооруженных людей так, чтобы прикрыть эвакуацию и заставить негров поверить, будто с тыла к нашим подошли свежие силы. Негры подумали, что вот-вот попадут в окружение, ну и дали стрекача. Разумеется, никакого подкрепления не было. Так мистер Бартон спас положение. Об этом писали все газеты.
— Сэр, это правда?
— В основных чертах, я полагаю, да. Другое дело, что о таком редко вспоминаешь.
— Редко вспоминаешь? Его утыкали наградами с ног до головы. Все то прекрасное, что есть в англичанах, Гас, заключено в этом человеке. Ты должен гордиться тем, что пожал ему руку.
Пока Гарри нежился на ковре, мальчик почтительно встал и с великой серьезностью подал Джозефу маленькую руку.
— Огастес, ты пойдешь по стопам отца и станешь медиком?
— Нет, сэр, военным. Как вы, сэр.
Дитя желало быть похожим на него! Намерение было столь примечательно, что Джозеф, устало волоча ноги домой, еле сдерживал смех. У него самого никогда не будет такого ребенка — но если бы только Ангелика получила завершенность! Он хотел от нее именно этого: чтобы она, с каждым днем все более походившая на продавщицу канцелярских товаров, в кою влюбился ее отец, выбралась из детства и стала чем-то иным. Он страстно желал узреть ее очищенной и устоявшейся, без приступов гнева, ночных страхов либо вездесущей куклы, без противоречий, нетвердого постижения истины, переменчивого нрава. Он различал, как сквозь окалину детства брезжит высокопробная сущность. То был вопрос терпеливого экстрагирования. Сейчас она ревет без повода, но, обретя завершенность, станет уравновешенной. Однажды она явит миловидность, красоту чаровницы, кою Джозеф впервые увидел в окне канцелярской лавки. Сейчас ее ответы попеременно занятны и незрелы; обретя же завершенность, Ангелика станет образованной, учтивой в словах, благоприличной женой, либо соратницей отцу, не исключено, что и ученым; по меньшей мере проявит научный склад ума. За едой они сядут друг против друга, и она опишет открытие в области, коя плохо ему знакома, в химии или физике. В свой черед она поинтересуется его работой и не станет оплакивать бессловесных тварей; напротив, она порадуется за людей, в особенности детей, чьи страдания будут облегчены. После пудинга она поднесет ему табак и, если глаза его начнут отказывать, станет читать ему у камина. Она обопрется о подлокотник кушетки, и кайма рукава вдавится в нежную белую плоть ее предплечья.