Ангелоиды сумерек
Шрифт:
– Что, снова дурью мучиться, как в былые времена?
– Сон бывает одинаков с пробуждением, дружище Павел. Люди часто об этом говорят, но всё одно путают. А если тебе угодно помянуть старое – назови это путешествием. Или даже робинзонадой.
Он захлопотал над спиртовой горелкой – я сам недавно стащил ее из туристического магазина и преподнёс ему вместо вонючего примуса коммунальных времен. Вскорости принёс глиняную турку и налил мне стакан с верхом пахучей коричневой взвеси: от настоящего кофе там была одна горечь.
– Это я нарочно чуть перелил, чтоб
Когда я принял дозу под пристальным взглядом моего нынешнего учителя, голову мою вмиг повело вдаль еще сильнее прежнего, зрение затуманилось, дыхание стало неглубоким и каким-то резким, а потом вроде как оборвалось совсем. Всё оборвалось и прекратилось.
Жемчужно-серый мир окутывал тело, растворяя вплоть до самых глаз, и в нём не было ни меня, ни его, ни того, кто дал напиток, ни того, кто его выпил. Как это угораздило проскочить, подумалось чужими словами, и куда. Вопросы вообще-то не имели смысла, ответы, которые вроде бы пытались на них дать, – тоже. Нечто прекрасное и полное безусловного значения протекало насквозь, откладываясь внутри чем-то нуждающимся – но, возможно, и нет – в позднейшей расшифровке. Хотя, с другой стороны, оно само было своим значением и смыслом во всей его полноте – так точно, как сугубая древесность есть значение, предназначение и смысл любого из деревьев.
Туман перед глазами зазвучал, сгустился и стал крыльями – настолько огромными, что кроме них, не стало ничего. В их белизне заключалась вся дневная радуга, в очах гигантской птицы – ночная, сотканная из темноты. Огромный клюв был загнут книзу – это, однако, обозначало не хищника, но царственность. Очертания головы и ниспадающего книзу хвоста, похожего на изогнутый девичий локон, как бы мерцали, то сливаясь с крыльями, то выделяясь на их фоне.
– Одно дитя Сумрака хотело выучиться летать, – пророкотало создание. – Ты не передумал, землянин?
– Чего ты хочешь? – спросило то, что пока еще было Андреем, а может быть – и Павлом.
– Того же, что хотят все сказочные птицы-перевозчики: чтобы ты накормил меня своей плотью, ибо дорога наша долга и трудна.
– У меня ее, кажется, и вовсе нет, этой плоти.
– А как же те боязливые обрывки чужих жизней, что поселились в тебе и нашли там укромное пристанище?
– Уж их-то я отдам с радостью, но как?
– Вместе с дыханием. Приникни ртом к моему телу и выпусти их из себя – уйдут с готовностью.
В самом деле: когда губы погрузились в перистую облачность, некий горячий, почти раскаленный пар изошел из них – и опустевшая оболочка наполнилась небесной прохладой.
– Вот теперь хорошо. Теперь ты стал лёгким, и нести тебя будет нетрудно. Садись ко мне на спину.
– С радостью, но за что тут удерживаться?
– Берись обеими руками за обруч, что у меня на шее.
Это было огромное ожерелье из подвижных серебристых звеньев, замкнутое спереди прекрасным голубым камнем в виде полной сферы. Он вращался, и внутри него мелькало нечто похожее на зеленые и
Нет, серебряного Сокола со львиными лапами и хвостом, царя птиц, зверей и трав, оседлал его всадник. А ветер служил обоим сразу.
– Это называется учиться? – прорывается сквозь встречный поток воздуха.
– Это называется – преодолевать страх полёта, двуногий.
Страх? Да его и не было вовсе – один восторг.
– Мы летим куда-то или просто летим?
– Всякий полёт имеет целью самого себя, малыш, – отвечает дивный летучий Пёс в серебристо-радужной чешуе, крылья его – две радуги, глаза – две темных бездны.
Однако на словах всадника – возможно, запретных – ветер спадает, туман опускается и покрывает собой землю. Клочок суши, отделенный полоской воды от одинокой горы, чьи склоны одеты цветущей сакурой, а вершина – снегом и льдом.
– Это всё?
– Нет. Здесь, на этом острове, ты будешь меня ждать, – отвечает живое облако. – Возьми моё перо – стоит тебе дунуть на него, и я появлюсь. Не бойся его потерять – оно умеет следовать за тобой повсюду и везде тебя находить.
– Благодарю тебя. Как твоё прозвище, имя острова и название горы?
– Я Симург, вершина эта, на которой свил я гнездо, – великая Меру, или Сумеру, ты – сумр. Все три звучания схожи, не правда ли? А малое твоё царство поименуешь сам. Один человек, побывавший на нем, назвал его Остров Накануне, другой – Остров Тайны, только ты не должен смотреть через чужие очки. Прощай!
– Но я не научился летать.
– Летает не «я», малыш. Поднимается кверху и парит в поднебесье, стремится вдаль с вихрями лишь Великая Самость. Когда ты это поймешь, более ничего не станет нужно.
Облако в виде птицы – или пса, или кентавра – взвивается вихрем, подымается ввысь, растворяется в солнечном сиянии. Существо всех четырех стихий.
Я остаюсь – голый человек на цветущей земле.
Ни имени, ни одежды, ни страха. Ничего не осталось. Что-то странное вспоминается о кольце – было, не было? Перо не такое большое, как можно было подумать: вполне уместилось бы за поясом, будь у меня пояс. Это скорее чешуйка с длинной тонкой остью, нарядная, как у павлина, и меньше раза в три: яркий синий глазок окружён тонкими зеленоватыми былинками.
Сверху печёт яркое солнце. Вокруг меня колышется ковыль, дотягиваясь до пояса, ходит волнами – трава так нежна и мягка, что поначалу и ступить на нее страшно, не то что рвать. Только и ноги у меня босы, и трава упруга – сама несёт меня вдаль, туда, где широкий луг сменяется дубовой рощей.
Или нет: у здешних деревьев и трав нет имен, данных человеком, только изначальные, от Адама. Те, в которых нет членораздельных звуков.
У меня нет никаких орудий. Удивительно: все описанные в книгах робинзоны выбрасывались на берег в полном туристическом снаряжении и с годовым запасом продовольствия.