Ангелы-хранители
Шрифт:
Он произнес отвратительно интимным тоном:
– Ты по мне соскучилась, куколка? А? Хочешь, я прямо сейчас к тебе приду и буду твоим мужчиной?
Нора повесила трубку.
Что со мной не так? – думала она. Почему я не могу сказать ему, чтобы больше не смел мне досаждать?
Быть может, ее немота объяснялась тайным желанием, чтобы мужчина – любой мужчина, даже такой отвратительный, как Стрек, – назвал ее хорошенькой. И хотя Стрек был явно не из тех, кто способен на любовь и нежность, слушая его, Нора могла представить, каково это – слышать ласковые слова из уст хорошего человека.
– Нет, ты вовсе не хорошенькая, – сказала она себе. –
Встав с кровати, Нора прошла по коридору в ванную комнату, где висело зеркало. По примеру Виолетты Девон Нора не терпела зеркал нигде, кроме ванных комнат. Нора не любила свое отражение – ее расстраивало то, что она видела.
Однако сегодня вечером она решила посмотреть на себя повнимательнее, так как лесть Стрека, холодная и расчетливая, разбудила ее любопытство. И не то чтобы она рассчитывала увидеть свои скрытые достоинства, которых не замечала раньше. Конечно нет. Превратиться за одну ночь из гадкого утенка в прекрасного лебедя… Об этом можно было только мечтать. Нет, Нора, скорее, хотела еще раз убедиться в своей непривлекательности. Непрошеный интерес Стрека пугал девушку. Она давно смирилась со своей заурядностью и одиночеством, поэтому ей всего лишь хотелось убедиться, что Стрек, который явно над ней смеялся, не зайдет слишком далеко и, ограничившись угрозами, не нарушит ее мирного существования. По крайней мере, именно так она себе говорила, включив свет в ванной комнате.
Узкая комната была от пола до потолка отделана голубым кафелем с белым бордюром. Огромная ванна на звериных лапах. Фарфоровые и латунные краны и арматура. Кое-где потемневшее от времени большое зеркало.
Она посмотрела на свои волосы, которые Стрек назвал красивыми, темными и блестящими. Однако волосы были тусклыми, без естественных светлых прядей. Они показались ей не блестящими, а просто жирными, хотя она утром мыла голову.
Она посмотрела на свой лоб, скулы, нос, губы, подбородок. Неуверенно провела рукой по лицу, но не обнаружила ничего такого, что могло бы заинтересовать мужчину.
В конце концов она неохотно заглянула в отражавшиеся в зеркале глаза, которые Стрек назвал восхитительными. Они были скучного серого цвета. Норе не удалось выдержать собственный взгляд дольше нескольких секунд. Глаза словно подтверждали ее низкую самооценку. И все же… в своих глазах она увидела искры тлеющего гнева. Гнев этот тревожил Нору, поскольку был ей несвойствен. Но как, как можно было позволить себе превратиться в такое?! Конечно, все это было ужасно глупо, потому что такой ее сделала природа – маленькой серенькой мышкой, – и тут уж ничего не попишешь.
Отвернувшись от зеркала в темных пятнах, Нора почувствовала укол разочарования. Осмотр не принес ей ни сюрпризов, ни откровений. И все же ее неприятно поразила собственная реакция. Нора стояла в дверях, решительно не понимая, откуда у нее такая каша в голове.
Неужели ей действительно хотелось нравиться Стреку? Конечно нет. Он был странным, опасным, нездоровым. И меньше всего Норе хотелось ему нравиться. Она, возможно, не возражала бы, если бы какой-нибудь другой мужчина посмотрел на нее с интересом, но только не Стрек. Она должна упасть на колени и возблагодарить Бога за то, что создал ее такой, ибо будь она чуть-чуть привлекательнее, Стрек наверняка осуществил бы свои угрозы. Он бы явился сюда, изнасиловал ее… а потом, наверное, убил. Кто знает, чего можно ожидать от таких мужчин? Кто знает, насколько далеко Стрек способен зайти? Нора волновалась из-за того, что ее могут убить, отнюдь не потому, что была нервной старой девой, по крайней мере не на сей раз: просто во всех газетах только об этом и писали.
Вспомнив, что она абсолютно беззащитна, Нора поспешила в спальню, где оставила разделочный нож.
5
Большинство людей верят, что психоанализом можно излечить все печали. Они уверены, что справятся с трудностями и достигнут душевного спокойствия, если сумеют постичь собственную психологию и найти причину своего плохого настроения и самоубийственного поведения. Однако Трэвис знал, что это не его случай. Трэвис годами прилежно занимался самоанализом и давным-давно понял, почему стал одиноким волком, неспособным заводить друзей. Но несмотря на достигнутое прозрение, так и не смог измениться.
И вот теперь, когда стрелки часов приближались к полуночи, Трэвис, расположившись на кухне с очередной банкой пива в руках, рассказывал Эйнштейну об эмоциональной изоляции, на которую сам себя обрек. Эйнштейн неподвижно, ни разу не зевнув, сидел перед Трэвисом и, казалось, внимательно слушал его рассказ.
– Я рос очень одиноким ребенком, чуть ли не с раннего детства, хотя нельзя сказать, чтобы у меня совсем не было друзей. Просто я всегда предпочитал одиночество. Таким уж я уродился. Короче, когда я был маленьким, то еще не понимал, что дружить со мной – значит подвергать себя опасности.
Мать Трэвиса умерла, дав ему жизнь, и он знал об этом с раннего детства. Со временем смерть матери стала казаться Трэвису зловещим предзнаменованием того, что ждет его впереди. И это сыграло свою роковую роль, но только позже. Ребенком Трэвис еще не ощущал тяжкого бремени вины.
Правда, до тех пор, пока ему не стукнуло десять лет. Именно тогда умер его брат Гарри. Двенадцатилетний Гарри был на два года старше Трэвиса. Как-то в июне, в понедельник утром, Гарри уговорил Трэвиса пойти на пляж в трех кварталах от дома, хотя отец категорически запретил им ходить одним на море. В этой закрытой бухте, где не было официальных спасателей, в тот день никто, кроме них, не купался.
– Гарри подхватило подводным течением, – сказал Трэвис Эйнштейну. – Мы были в воде вместе, нас разделяло не более десяти футов, но проклятое течение засосало под воду именно его, а меня не тронуло. Я даже поплыл за ним, попытался спасти, и, по идее, меня должно было унести тем же самым течением, но, подхватив Гарри, оно, похоже, изменило направление. В итоге я вышел из воды целым и невредимым. – Трэвис перевел взгляд на столешницу кухонного стола, но видел перед собой не красный пластик, а бурное, вероломное сине-зеленое море. – Я любил старшего брата больше всех на свете.
Эйнштейн тихо заскулил, словно в знак сочувствия.
– Никто не винил меня в том, что случилось с Гарри. Ведь из нас двоих он был старшим. И в сущности, ему следовало проявить ответственность. Но я считал, что, если течение унесло Гарри, оно должно было унести и меня тоже.
С запада подул ночной ветер, в ответ где-то задребезжало оконное стекло.
Сделав очередной глоток пива, Трэвис продолжил:
– В четырнадцать лет мне ужасно хотелось поехать летом в теннисный лагерь. В то время я здорово увлекся теннисом. Итак, папа записал меня в лагерь неподалеку от Сан-Диего. Целый месяц интенсивной подготовки. Он повез меня туда в воскресенье, но до места мы так и не добрались. Чуть севернее Оушенсайда какой-то дальнобойщик заснул за рулем, его грузовик выехал на встречку и смял нашу машину. Папа погиб на месте. Сломанная шея, пробитый череп, вдавленная грудь. Я сидел на переднем сиденье рядом с отцом, но отделался лишь несколькими порезами, синяками и двумя сломанными пальцами.