Ангелы и демоны литературы. Полемические заметки «непрофессионала» о «литературном цехе»
Шрифт:
Или, наконец, “мягкотелая” и “безвольная” русская интеллигенция – русскую социалистическую революцию?
Литература есть всегда кривое зеркало жизни. Но в русском примере эта кривизна переходит уже в какое-то четвертое измерение. Из русской реальности наша литература не отразила почти ничего. Отразила ли она идеалы русского народа? Или явилась результатом разброда нашего национального сознания? Или, сверх всего этого, Толстой выразил свою тоску по умиравшим дворянским гнездам, Достоевский – свою эпилепсию, Чехов – свою чахотку и Горький – свою злобную и безграничную жажду денег, которую он смог кое-как удовлетворить только на самом склоне своей жизни, да и то за счет совзнаков?
Я не берусь ответить на этот вопрос. Но, во всяком случае, русская литература отразила много
Мимо настоящей русской жизни русская литература прошла совсем стороной. Ни нашего государственного строительства, ни нашей военной мощи, ни наших организационных талантов, ни наших беспримерных в истории человечества воли, настойчивости и упорства – ничего этого наша литература не заметила вовсе. По всему миру – да и по нашему собственному созданию – тоже получила хождение этакая уродистая карикатура, отражавшая то надвигающуюся дворянскую беспризорность, то чахотку или эпилепсию писателя, то какие-то поднебесные замыслы, с русской жизнью ничего общего не имевшие. И эта карикатура, пройдя по всем иностранным рынкам, создала уродливое представление о России…»
Россия в восприятии Европы через призму русской литературы
Известно, что русская литература XIX – начала ХХ века считалась всемирно признанной. Произведения русских писателей и поэтов переводились на многие европейские языки. Просвещенные европейцы и другие иностранцы имели, как им казалось, очень неплохие представления о России и русских. Благодаря, прежде всего, знакомству с русской художественной литературой (Н. Гоголь, Ф. Достоевский, Л. Толстой и др.). Однако, как выясняется, это были весьма искаженные представления. Правда, русские писатели почти никогда об этом не задумывались. Нет, впрочем, иногда задумывались. Николай Васильевич Гоголь, например, после написания и публикации первого тома «Мертвых душ» стал испытывать душевные переживания. Причина их в том, что указанный роман не отражал полноту русской жизни. Был односторонним, искажал картину жизни, превращал ее в карикатуру.
Поэтому, узнав о планах перевода «Мертвых душ» на немецкий язык, выразил свое резкое неудовольствие. «Известие о переводе “Мертвых душ” на немецкий язык мне было неприятно, – писал Николай Васильевич Н. М. Языкову из Рима 2 января (14 января) 1846 года. – Кроме того, что мне вообще не хотелось бы, чтобы обо мне что-нибудь знали до времени европейцы, этому сочинению неприлично являться в переводе ни в каком случае, до времени его окончания, и я бы не хотел, чтобы иностранцы впали в эту глупую ошибку, в какую впала большая часть моих соотечественников, принявши “М. Д.” за портрет России» [46] .
46
Гоголь Н. В. Собр. соч. в 8 тт. – Т. 8, с. 231.
На проблеме искажения образа России и русского народа в представлении европейцев (и особенно немцев) особо останавливается уже много раз цитируемый нами Иван Солоневич. Почему? Потому, что такие искажения создавали, мягко выражаясь, серьезные проблемы как для России, так и соседних государств и народов. Иван Лукьянович делает даже более жесткий вывод: превратные представления о России и русских, почерпнутые европейцами из нашей художественной литературы, подтолкнули Германию (и стоящие
Глава книги «Народная монархия» И. Солоневича, посвященная русской литературе («Кривое зеркало») [47] , начинается с цитирования Иваном Лукьяновичем известного немецкого историка и философа начала прошлого века Освальда Шпенглера:
«Немец Оскар Шпенглер (в первых переводах книги на русский язык ее автора почему-то именовали Оскаром. – В. К.), автор знаменитой “Гибели Европы”, писал: “Примитивный московский царизм – единственная форма правления, еще и сейчас естественная для русского… нация, назначение которой – еще в течение ряда поколений жить вне истории… В царской России не было буржуазии, не было государства вообще… вовсе не было городов. Москва не имела собственной души” (“Унтерганг дес Абендсландес”, 2, с. 232). Оскар Шпенглер не принадлежит к числу самых глупых властителей дум Германии – есть значительно глупее. И эту цитату нельзя целиком взваливать на плечи пророка гибели Европы: он всё это списал из русской литературы».
47
Солоневич И. Народная монархия // Часть II «Дух народа», глава «Кривое зеркало».
И далее Иван Лукьянович продолжает мысль, что если неглупый Шпенглер доверился русской литературе, то ей тем более доверились другие, менее умные немцы. А доверившись ей, сделали неправильные выводы и приняли неправильные решения: «У нас прошел как-то мало замеченным тот факт, что вся немецкая концепция завоевания востока была целиком списана из произведений русских властителей дум. Основные мысли партайгеносса Альфреда Розенберга почти буквально списаны с партийного товарища Максима Горького. Достоевский был обсосан до косточки. Золотые россыпи толстовского непротивленчества были разработаны до последней песчинки. А потом – получилась – форменная ерунда. “Унылые тараканьи странствования, которые мы называем русской историей” (формулировка М. Горького) каким-то непонятным образом пока что кончились в Берлине и на Эльбе.
“Любовь к страданию”, открытая в русской душе Достоевским, как-то не смогла ужиться с режимом оккупационных Шпенглеров. Каратаевы взялись за дубье, и Обломовы прошли тысячи две верст на восток и потом почти три тысячи верст на запад. И “нация, назначение которой еще в течение ряда поколений жить вне истории, сейчас делает даже и немецкую историю. Делает очень плохо, но все-таки делает”.
Наша великая русская литература – за немногими исключениями – спровоцировала нас на революцию. Она же спровоцировала немцев на завоевание. В самом деле: почему же нет? “Тараканьи странствования”, “бродячая монгольская кровь” (тоже горьковская формулировка), любовь к страданию, отсутствие государственной идеи, Обломовы и Каратаевы – пустое место. Природа же, как известно, не терпит пустоты. Немцы и поперли: на пустое место, указанное им русской общественной мыслью. Как и русские – в революционный рай, им тою же мыслью предуказанный […].
Здесь же я хочу установить только один факт: немцы знали и русскую литературу, и немцы сделали из нее правильные выводы. Логически и политически неизбежные выводы. Если “с давних пор привыкли верить мы, что нам без немцев нет спасенья”, если кроме лишних и босых людей, на востоке нет действительно ничего – то нужно же, наконец, этот восток как-то привести и порядок. Почти по Петру: “добрый анштальт завести”. Анштальт кончился плохо. И – самое удивительное – не в первый ведь раз! (Анштальт – от немецкого слова Anstalt – термин германского гражданского законодательства, означающий учреждение или организацию; здесь имеется в виду заимствование немецкого опыта. – В. К.)».