Англичанка
Шрифт:
— Денег. Похитители всегда хотят денег.
— Почти всегда, — поправила его Кьяра. — Бывает, они требуют невозможного.
Сняв очки, она повесила их на вырез безрукавки.
— Сколько у тебя времени? — Услышав ответ, Кьяра медленно покачала головой. — Не успеешь. Срок слишком короткий.
— Обернись на здание у тебя за спиной. Ну? Твое мнение изменилось?
Кьяра неотрывно смотрела в лицо мужу.
— Жандармы искали Мадлен Хэрт больше месяца. С чего ты взял, что тебе удастся ее отыскать?
— Может, они не там искали? Или не тех спрашивали?
— С чего бы ты начал?
— Расследование лучше всего начинать с места преступления.
Кьяра взяла очки и принялась с отсутствующим видом протирать их о джинсы. Габриель почуял неладное: раздраженная, Кьяра всегда принималась начищать что-нибудь.
— Этак ты их поцарапаешь, — сказал он.
— Стекла запылились, — пустым голосом ответила Кьяра.
— Может, тебе класть их в футляр, а не бросать в сумочку?
Кьяра не ответила.
— Ты меня удивляешь, — признался Габриель.
— Чем же?
— Тебе ли не знать, в каком аду оказалась Мадлен Хэрт. Она сгниет там, пока ее не спасут.
— Пусть отправят другого.
— Других людей нет.
— Нет равных тебе. — Присмотревшись к стеклам очков, Кьяра нахмурилась.
— В чем дело?
— Поцарапались.
— Говорил же, испортишь.
— Ты всегда прав, дорогой.
Надев очки, она посмотрела в сторону города.
— Шамрон и Узи, я так полагаю, тебя благословили?
— Грэм первым делом заглянул к ним.
— Вот ведь хитрец. — Кьяра встала со скамьи. — Мне пора возвращаться. Времени до открытия осталось не так уж и много.
— Ты проделала титаническую работу, Кьяра.
— Лестью ты ничего не добьешься.
— Попытка не пытка.
— Когда я снова тебя увижу?
— У меня всего семь дней в запасе.
— Шесть, — поправила мужа Кьяра. — Через шесть дней бедняжка умрет.
Она наклонилась и нежно поцеловала Габриеля. Потом развернулась и пошла прочь через выгоревший под солнцем сад, плавно покачивая бедрами — словно в такт одной ей слышной музыке. Габриель проследил за женой, пока она не скрылась за пологом брезента. Габриель снова почувствовал, что никуда не хочет уезжать.
Вернувшись в гостиницу «Царь Давид», Габриель забрал у Грэма Сеймура оставшиеся материалы: записку с требованием выкупа, в которой на самом деле не было ни слова о выкупе, диск с признанием Мадлен и две фотографии ее визави из «Ле Пальмье». Плюс к этому он запросил личное дело Мадлен из архива Партии, чтобы его доставили по адресу в Ниццу.
— Как прошло с Кьярой? — спросил Сеймур.
— Похоже, мой брак в еще более плачевном состоянии, чем у Ланкастера.
— Могу я как-то помочь?
— Как можно скорее покинь Иерусалим. Никому на Даунинг-стрит — даже премьеру — обо мне ни слова.
— Как мне с тобой связаться?
— Я зажгу сигнальный огонь. До тех пор меня просто не существует.
Сказав это, Габриель удалился. Дома, в квартире на улице Наркис, он нашел денежный пояс с двумястами тысячами долларов — тот лежал на кофейном столике, на самом виду, а рядом — билет на рейс до Парижа (самолет вылетал в 14:00) на имя Йоханнеса Клемпа (один из любимых псевдонимов Габриеля). В спальне он забрал дорожный набор: модные вещи герра Клемпа, из которых выбрал черный костюм и черный пуловер, для перелета. Потом, встав перед зеркалом, внес кое-какие коррективы в собственную внешность: добавил седины волосам, надел немецкие очки в проволочной оправе и карие контактные линзы — скрыть ярко-зеленые радужки. Через несколько минут он сам себя не узнал, потому как перестал быть Габриелем Аллоном, ангелом возмездия израильской разведки, превратившись в Йоханнеса Клемпа, маленького и вспыльчивого, как сухой порох, мюнхенца.
Переодевшись и спрыснувшись отвратительным одеколоном герра Клемпа, Габриель присел за ночной столик Кьяры и открыл шкатулку с драгоценностями. Одна вещица в ней заметно выделялась среди прочих: кожаный ремешок с нанизанным на него куском красного коралла в форме руки. Сначала Габриель убрал его в карман, потом, повинуясь внезапному импульсу, достал и надел на шею, спрятал под пуловером.
Снаружи, работая на холостых оборотах, дожидался служебный седан. Габриель закинул в салон на заднее сиденье сумку с вещами и забрался следом. Взглянул на часы — но не на время, а на дату: 27 сентября. Когда-то это был его любимый день в году.
— Как тебя зовут? — спросил он водителя.
— Лиор.
— Откуда ты, Лиор?
— Из Беэр-Шевы.
— Хорошо там было в детстве?
— Есть места и похуже.
— Сколько тебе лет?
— Двадцать пять.
Двадцать пять… Почему именно двадцать пять? Габриель вновь посмотрел на часы — не на время, на дату.
— Какие у тебя инструкции? — спросил так некстати пришедшегося двадцатипятилетнего водителя Габриель.
— Мне велено доставить вас в аэропорт Бен-Гурион.
— И все?
— Предупредили, что вы можете попросить сделать остановку по пути.
— Кто? Узи?
— Нет, — мотнул головой водитель. — Старик.
Выходит, помнит… Габриель взглянул на часы. Тот самый день…
— Ну так что? — спросил водитель.
— В аэропорт.
— Без остановок?
— Одну сделаем.
Водитель медленно, будто вписываясь в похоронный кортеж, отъехал от тротуара. Даже не спросил, где Габриель хочет остановиться. Сегодня был тот самый день, и Шамрон о нем не забыл.
Доехав до Гефсиманского сада, они стали подниматься по узкой извилистой дороге к Масличной горе. Габриель вошел на погост и двинулся через море надгробий, пока не отыскал могилу Даниеля Аллона, родившегося 27 сентября 1988 года и погибшего 13 января 1991-го. Погибшего снежной ночью в Первом районе Вены, в синем «мерседесе», который взрывом бомбы разнесло на куски. Взрывчатку заложил палестинский террорист Тарик аль-Хурани, по прямому приказу Ясира Арафата. Убить хотели не Габриеля — это стало бы для него слишком щедрым подарком. Тарик и Арафат хотели покарать его, заставив смотреть на гибель жены и ребенка, чтобы остаток жизни он провел в горе, как палестинцы. Правда, по одному из пунктов план провалился: Лиа пережила покушение и содержалась теперь в психиатрической лечебнице на горе Герцля, заключенная в темницу памяти и обожженного тела. Поврежденный посттравматическим стрессом и психотической депрессией, ее разум вновь и вновь переживал взрыв. Порой случались короткие периоды ясности, и во время одного из таких перерывов Лиа разрешила Габриелю жениться на Кьяре. «Взгляни, Габриель, — сказала она. — От меня ничего не осталось. Одна лишь память».