Английский раб султана

Старшов Евгений

Вот насухо вытерты ее волосы, теперь их заплетают в двадцать пять кос. Ханум же пока кушает поданный ей шербет маленькой перламутровой ложечкой.

Настала пора и масляного натирания, словно нарочно призванного высветить перед Торнвиллем все красы Шекер-Мемели. Под умелыми руками трудившихся с двух сторон служанок трепетало упругое тело роскошной женщины.

Лео застонал, не выдержав этой пытки. Как хотел бы он очутиться на месте этих натиральщиц! Два года тяжкого рабского труда и болезней не давали возможности соединиться с женщиной, а теперь она была столь близка, и какая! Такую и камень возжелает, не то что

живой человек из плоти и крови! Еще и улем подлил масла в огонь:

— Смотри, юный лев! Взъярись! Вот она, крутобедрая лань, ждет твоих яростных объятий! Какой ум не улетит, взирая на эти роскошные красы, на эти две шкатулки блаженства, запечатленные несравненным творцом-Аллахом большими ароматными мускусными печатями, о которых и писал поэт, чьи стихи я читал тебе в мертвом городе!..

А тут еще и крутобедрая привстала, оперлась на локти и колени, выгнувшись, как кошка, предоставив мученику созерцать свои прелести в новом ракурсе.

— Вот тебе львица! — сказал улем.

Шекер-Мемели легла потом на бок. Служанка подошла к ней с мыльным раствором в чашечке и острой раковиной мидии — предстояла процедура депиляции по-турецки. Улем счел это уже излишним и со словами: "Зрелище закрывается" щелкнул задвижкой.

Посмотрев в глаза Лео, он ужаснулся их безумнозвериному, бессмысленному выражению. Встряхнув юношу за плечо, старик спросил:

— Арслан, ты в своем уме?

Тот не ответил, только в отчаянии издал какой-то странный звук, средний между стоном и рычанием.

— Пойдем, пойдем, приди в себя. Одно знай — только от тебя зависит, ляжете ли вы сегодня вместе или по отдельности. Сказано: "Ваши жены являются пашней для вас. Приходите же на вашу пашню, когда и как пожелаете".

Лео со стоном рухнул на колени, обхватив голову руками.

— Брось! — крикнул богослов. — Ты мужчина!

Схватив его за шиворот, Гиязед дин практически выволок шедшего на ватных ногах Лео через башню в гостиную, где… на него набросились слуги, повалили, связали. Торнвилль ощутил на лодыжке здоровой ноги холод железа.

— Выйдите все ненадолго! — приказал богослов людям.

Оставшись с Лео наедине, он все объяснил:

— Вот таков был совет муфтия. Я рискнул честью семьи, и ты видел то, что может видеть только муж Шекер-Мемели. Теперь у тебя только два выхода: либо ты становишься ее мужем, либо будешь ослеплен, ибо видел недозволенное. Я все сказал. Три дня ты проведешь на цепи, в раздумьях. Решишь раньше — хорошо. Нет — наутро после третьей ночи к тебе придут и вырежут тебе веки. Твои глаза просто высохнут. Мне жаль, что так получилось — но это предначертал Аллах. Однако и слепому я не дам тебе свободы. Пойдешь на грязную работу, а когда мне станет скучно — будем беседовать. Если раскаешься, примешь ислам — я всё равно отдам тебе Шекер-Мемели. Тебе повезет, что ты не увидишь, как она стареет — и через двадцать лет она все такая же будет перед твоим мысленным взором. А подчинишься — получишь все то же самое гораздо раньше. И сверх того. Все отдам: и Шекер-Мемели, и книги, и дом — все. И ко двору великого падишаха могу написать, у меня там связи. Сделаешься большим человеком, если тебе станет тесно здесь! Эй, там — войдите и прикуйте Арслана на дворе так, чтобы не видно было из окон гарема. Три дня тебе! — грозно повторил улем. — Или будешь ослеплен!

Это слышал находившийся среди слуг управляющий,

и его хитрый ум сразу подсказал ему новую интригу. Не зная всех подробностей, Ибрагим уловил главное: назревает что-то ответственное между улемом и франком. Надо бы вызнать, что. А если не выйдет — все равно момент настал умело развести старика и этого неверного. Как ни мудр Гиязеддин, а хитрость все ж куда сильнее мудрости — особенно если прикрыта личиной сострадания.

Весь срок, отпущенный Торнвиллю, улем прохворал — его нестерпимо мучали и стыд, и совесть. Лео, испробовав способы расковаться и бежать и с горечью убедившись на тяжком опыте в их тщетности, сходил с ума. То проклинал коварного турка, прикинувшегося чуть ли не отцом родным, а теперь обещавшего лишить глаз, то не находил покоя от чудесного видения голой Шекер-Мемели.

Шекер-Мемели-ханум по-прежнему тосковала. На ее недоуменный вопрос о том, где Торнвилль, богослов не ответил, и только всезнайка-служанка сообщила ей, что он почему-то прикован на улице. Разволновавшись, ханум пошла к улему, но тот только сухо сказал, что это временная вынужденная мера — на три дня, не больше, а то неблагодарный франк бежать придумал.

…Перед последней ночью Ибрагим деловито осведомился у хозяина, кого лучше привести наутро — врача или цирюльника.

— Зачем это? — искренне удивился улем.

"Старость!" — ехидно подумал про себя управляющий, а вслух сказал:

— Ага, ты же хотел ослепить франка.

— Да ты что, Ибрагим, с ума рехнулся? Кто тебе такое сказал?

— Сам господин.

— Брось. Разве? Странно. Нет, конечно, никого не надо. Так… Утром спрошу, что он решил, и все… Может быть, отпущу, не знаю… И вообще, это совершенно не твое дело!

Ибрагим согнулся в поклоне и удалился, лихорадочно размышляя: "Вот как, стало быть. Никакого ослепления не будет. Попугать решил. Но франк же этого не знает! Надо действовать решительно и быстро, времени мало!"

Через час с небольшим, обделав все свои делишки, управляющий вернулся в имение Гиязеддина. Ночь уже опускалась на землю, почти весь дом отошел ко сну, только Шекер-Мемели пела под чинарой:

Своим ликом как лик луны он сияет, Следы счастья блестят на нем, словно жемчуг. Явился он, о прекрасный, хвала Творцу! Преславен Тот, кем он создан столь стройным был! Все прелести он присвоил один себе И всех людей красотою ума лишил, Начертано красотою вдоль щек его: Свидетельница я — нет красавца, опричь его!

"Да, надо действовать незамедлительно", — решил Ибрагим. Тихо и почтительно турок подсел к прикованному Торнвиллю. Тот сидел, прислонившись к стене и закрыв глаза.

Ибрагим легонько кашлянул, чтобы разбудить его или привлечь внимание, если тот не спит.

Разумеется, Лео не спал. Как тут уснешь?! Пройдет ночь — и что-нибудь отрежут. Либо то, либо другое. В первом случае он — калека, во втором — ренегат, предавший веру, предавший Господа, как Иуда, только не за 30 сребреников, а за две большие сиськи. "Ад, голова раскалывается! И этот еще тут приперся — чего ему-то надо? Позлорадствовать?"