Английский раб султана
Шрифт:
Вскоре, стоя в толпе понурых, ободранных рабов, он созерцал, как 46-летний султан Мехмед-оглу-Мурад Фатих — гроза христианской Европы, покоритель Константинополя и иных городов, крепостей, стран, островов и все еще ненасытный в своих завоеваниях — торжественно въезжал в свой новый дом.
Султан ехал на ослепительно-белом, роскошно убранном коне, подпоясанный кривой саблей с золотыми инкрустированными арабскими письменами и рукоятью из бараньего рога — тем самым оружием, что он окровавил при взятии Константинополя почти четверть века назад. В свои последние годы он несколько располнел, но по-прежнему был активен, много воевал, строил. Большеголовый, он носил коротко подстриженную изящную окладистую бородку каштаново-рыжеватого цвета. В профиль особо был заметен
За султаном ехал весь цвет его империи: великий визирь Караманлы Мехмед-паша, духовный лидер государства шейх-уль-ислам, постоянный противовес великому визирю в системе османского государственного управления; бейлербеи Румелии и Анатолии — главнокомандующие войсками европейской и азиатской частей Османской империи и сопровождавшие их главные армейские судьи. В свите был и капудан-паша Гедик Ахмед — адмирал, одно время бывший великим визирем, а теперь готовящийся вместе со своим повелителем к походу на Албанию. Присутствовал и ага янычар, а также визири и чинуши рангом поменьше. Среди них — перешедший в прошлом году в ислам отпрыск византийской императорской династии: ни много ни мало племянник последнего василевса Константина Одиннадцатого — Мануил Палеолог, ныне Мизак-паша, он же Месих-паша, четвертый визирь великого падишаха. (Мы как-то уже упоминали его ранее по случаю, приводя примеры удачно сложивших свою карьеру вероотступников.)
Это невиданное шествие сопровождалось варварским музыкальным дудением и громом ударных сводного оркестра, состоявшего из 90 музыкантов султана, 45 — великого визиря и 30 — капудан-паши, а сия вдохновенная какофония была дополнена всеобщим мощным возгласом: "Гу-у-у-у-у!" и скандированием янычар: "Керим Аллах, рахим Аллах" — "Щедрый Аллах, милостивый Аллах".
Неторопливо вся процессия втягивалась в первый внутренний двор через облицованные мрамором ворота Бабы-Хумаюн; над ними арабской вязью вилась надпись: "Святая крепость, по воле Аллаха и силой, данной Им великому падишаху Мехмеду, была сооружена в месяц Рамадан в 899 году хиджры", а над ней — "Сын Мурада, властелин двух континентов, повелитель двух морей, тень Аллаха в обоих мирах, помощник Аллаха между Западом и Востоком, герой моря и суши, завоеватель Константинополя, да сбережет Аллах страну и да возвысит ее более, чем Полярную звезду". Ворота представляли собой странную причудливую смесь тройной римской триумфальной арки и сельджукского заостренного входа в мечеть — впрочем, как и вся Османская империя. Блестящая кавалькада и сопровождавшие ее пешие придворные и воины гусеницей втянулась внутрь, резные створки ворот захлопнулись. Вместе с ними захлопнулась и очередная страница жизни Торнвилля. Что ж далыпе-то будет?..
Надсмотрщики радостно объявили рабам, что сегодня до конца дня они свободны от работ и по щедрости великого падишаха получают лишнюю лепешку и черпак бузы из общего котла. С некоторым небольшим оживлением невольники выстроились в очередь, послышались острые шуточки — еще не выпитый, но предвкушаемый грядущий хмель уже щекотал душу и мозги. Лео скорбно размышлял о том, что он, благородный рыцарь из древнего славного рода, словно нищий, оборванный и закованный, вынужден стоять в очереди за каким-то… поносом, если уж выражаться не вычурно, а обозначить качество вещи присущими ей содержанием и коррелирующейся с оным формой. Из пессимистических раздумий его вывел гортанный возглас одного из надсмотрщиков:
— Лео Торнвилль из Англии — кто из вас? Есть такой?
— Ну, я, — поворотил на возглас кудлатую голову рыцарь, щурясь на яркое солнце.
— Пошли со мной. Тебя ждет эфенди Чиприано с какими-то кяфирами и двумя белыми дервишами из дома неверия [92] ! Еще со вчерашнего дня, но не до того было…
Сердце пронзила острая боль, отдавшись до локтя в левую руку. Не забыл, значит, не обманул. Предательские слезы, недостойные мужчины и рыцаря, блеснули на глазах.
92
То есть из неисламских стран.
Торнвилль, гремя цепями, прошел с надсмотрщиком и его начальником, куда те повели — довольно далеко, надо заметить; как выяснилось — на один из множества постоялых дворов близ порта. Прошли темную залу, где пировали европейские матросы и купцы, зашли внутрь какой-то комнатушки — все присутствовавшие встали, Чиприано, блеснув улыбкой, подошел, обнял англичанина:
— Вот и я, мой бедный друг! Прости, что задержался — раньше не получалось, дело нелегкое, но об этом — позже. Сейчас покажись своим цистерцианцам, от их показаний зависит все дальнейшее.
Лео взглянул на монахов, не поверил глазам:
— Брат Освальд! Брат Джошуа!
— Не может быть! — всплеснул руками первый пожилой цистерцианец, а второй, красный толстяк, бросился к Торнвиллю на шею со словами:
— Бедный мальчик, так ты жив!.. Как ты изменился, эта страшная борода, патлы! Высох, весь коричневый! Да снимите же с него эти проклятые цепи!
— Полагаю, милостивые синьоры, — обратился флорентиец к припасенным им свидетелям и представителю английского королевского суда, прибывшему вместе с монахами, — все ясно. Не только свидетели опознали рыцаря, но и он сам прекрасно узнал их. Подпишите протокол опознания… Так. То же попрошу сделать достопочтенных отцов. Отменно. Представитель суда, надеюсь, не видит препятствий к выдаче стоимости имения, переходящего отныне в казну? — Получив от меланхолического судейского ларец с золотом, флорентиец начал проворно сортировать деньги: сначала быстро отсчитал себе половину, потом — возмещение расходов. — Теперь вы, синьоры османы. Коль скоро личность рыцаря установлена, примите выкуп и дайте в том расписку. Хорошо!
— И мне еще десять золотых, — встрял надсмотрщик, — больше года как жду.
— Уговор дороже денег — может, не в последний раз имеем дело, — дошлый делец отсыпал затребованное турку.
— Я тоже старался, — отметил начальник и тоже получил свой кусочек медвежьего ушка (впрочем, это не помешало ему по выходе отобрать у подчиненного половину бакшиша, как тот ни причитал столь жалостно, что мог бы разжалобить и камень).
— Пришлите кузнеца! — крикнул Чиприано вослед уходившим туркам, те согласно гугукнули.
— Вот и все, сэр Торнвилль. Вот твои бумаги, заверенное достопочтенными свидетелями и монахами свидетельство, удостоверяющее твою личность и происхождение, и немного денежек — все, что осталось у тебя от твоего имения, ныне пребывающего в королевской казне, как это сейчас заверил своей подписью представитель суда. По крайней мере, приодеться, слегка гульнуть и на путь домой с монахами и судейским хватит. Я, правда, немножко тебе подсыпал — но это, так сказать, за проволочку. Не по моей вине, но любой лишний месяц в турецкой неволе — все же большая неприятность.
— А как… — начал было Лео, но флорентиец его прервал:
— Обо всем чуть позже и наедине — понимаешь?..
— Что случилось с дядей, братья?
— Больше двух лет прошло, как он погиб. Печь раскололась, раскаленный металл хлынул наружу — и все. Жестоко пострадал аббат Арчибальд, прожил ночь — и наутро отошел ко Господу…
Об остальном Лео их расспрашивать не стал; дождались кузнеца, который за несколько акче расковал пленника; потом Чиприано отправил свидетелей, судейского и монахов в общую залу перекусить с винцом, а сам обратился к Торнвиллю: