Аниматор
Шрифт:
– Хрен его знает, – сказал я, покопавшись в памяти и ничего похожего не обнаружив. – Попробуй, если не забудешь.
– Ладно, мужики, – сурово сказал брыластый. – Со всем уважением…
Давайте за Вальку, а? Мировой он был мужик. Не чокаясь.
Шурец почему-то пропустил его предложение мимо ушей.
– Слышь, Бармин, – сказал он. Повернулся к стойке и махнул рукой.
–
Слышь, я чего говорю. У Николая мысль есть одна… Хорошая, между прочим, мысль. А, Николай?
Брыластый Николай с достоинством кивнул и поставил поднятую было
– Понимаешь, это ведь никогда не кончится, – продолжил Шурец.
–
Ни-ког-да. Понимаешь?
Маша поставила бутылку, вильнула бедрами и удалилась, напоследок стрельнув глазками на брыластого. Мужчины в форме вообще неотразимы.
– Пока мы их как следует не прижмем, это не кончится. Так и будет.
Вчера троллейбус, завтра автобус. Вчера на стадионе, сегодня в магазине. Вчера, блин, школа, сегодня, на фиг, электричка.
Понимаешь? А ведь всюду люди! Люди хотят этого? А?
– Что ты пенишься? – спросил я. – Люди этого не хотят.
– Нет, скажи: они хотят? – Шурец снова стремительно заводился. – Ну да, ты вот такой спокойный, тебе, типа, по барабану, разорвет тебя на куски или нет… У тебя, типа, нет никого… Ты фаталист, ё-моё!
Ты вообще, Бармин, чудак на букву “м” какой-то!
Я выплеснул коньяк. Но не в рожу. На стол перед ним выплеснул. Если бы он не делал шестую категорию, а просто сидел тут передо мной распинался, то и получил бы в самую рожу… Но все-таки десять лет рука об руку аниматорствуем…
Брыластый набычился и стал багроветь.
– Ну извини, извини… – Шурец брезгливо стряхивал брызги с рукава.
Брызги драгоценной влаги. Двести грина бутылочка. – Извини, ё-моё.
Что ты, не знаю… как этот… Но все-таки. Все-таки. Когда это кончится?
– Когда война кончится, тогда и это кончится.
– Нет! – Шурец печально покачал головой. – Не кончится.
– Тоже верно, – сказал я. – Не кончится.
– И что делать?
– Пить коньяк стаканами начиная с… – я взглянул на часы, – примерно с половины одиннадцатого. Утра, я имею в виду.
– А, тебе все хохмить. – Шурец пригорюнился. – Тебе ж даже не скажи ничего – сразу чуть ли не вилкой в бок…
Мы помолчали.
– Ладно, господа, – сказал я, выкладывая на стол купюру. – Приятно продолжить.
– Убери! – взвизгнул Шурец.
Он махнул рукой, и бумажка полетела куда-то под соседний столик.
Между прочим, навсегда. Потому что за сотней долларов аниматоры не нагибаются. За тысячной – подумали бы еще. Но тысячные, увы, не имеют хождения. Потому и бумажник у аниматора – как двухтомник
Мопассана. В твердом переплете банковских карточек.
– Ну ты можешь хоть немного человеком побыть? – чуть не плача, спросил он. – Я тебя прошу. Мы же друзья с тобой сколько лет. Что ты залез в этот панцирь? Ну все же, блин, валится. Валится, блин, в тартарары. А? Ладно, пусть, я согласен: жизнь бессмысленна. Мы – плесень. Нас вытрут тряпкой. И все, конец. Кому повезет, от тех останется колба Крафта. С не объясненным наукой вечным мерцанием.
Он осекся, выпучив глаза и сделав такое движение, словно хотел поймать моль в этом сумрачном воздухе, но вместо бабочки поймал горлышко бутылки, пробку пульнул туда же, куда улетели оплаканные мои денежки, и стал, играя желваками, разливать коньяк, нещадно при этом проливая. Полковник как-то странно гыкнул – то ли рассмеялся, то ли просто удар случился, чего доброго, за столом.
Рюмки наконец наполнились. Кроме рюмок, Шурец и еще много чего наполнил. То, что я выплеснул, перестало казаться существенным.
– Мурик! – крикнул я. – Принеси-ка пару ведер и швабру. И еще бутылку!
Маша (она же Мурик, как звали ее здесь завсегдатаи) хищно хохотнула из-за стойки. Но зыркнула опять же на армейского. Или кто он там.
– Короче, блин, хватит придуриваться, – сказал Шурец и выпил вне очереди. Сжевал дольку лимона, сморщился, икнул, взял вторую и сурово спросил, глядя на нее: – Ты русский?
– Он марокканский, – пояснил я. – Думаешь, русский был бы слаще?
– Я тебя спрашиваю, – совсем нехорошим голосом сказал Шурец. – Ты – русский?
У меня было много вариантов ответа. Во-первых, я бы мог сказать, что да, действительно, я, Бармин Сергей Александрович, являюсь русским по всем четырем ветвям своего генеалогического древа по крайней мере до четвертого колена. Ниже – не знаю, свечей не держал и голову на отруб не дам. Кто его там разберет, возможно, какую-нибудь мою пра-пра-пра-бабку взял силой на скаку какой-нибудь там чертов татаро-монгол… Во-вторых, я мог бы сказать, что не его собачье дело задавать мне такие вопросы, коли сам он наполовину чуваш, наполовину мордвин, о чем то и дело по пьяни похваляется, ссылаясь на свидетельства каких-то там непроясненных знатоков, согласно которым он есть потомок троюродного брата Василия Чапаева, с одной стороны, и чуть ли не самого Эрьзи – с другой. В-третьих, я мог бы уже за все сегодняшнее хамство попросту дать бутылкой по его пустой аниматорской башке, в которой если что и есть, кроме дара воображения, так только тщеславие, глупость да еще, похоже, национализм, – уж не знаю, какого разлива – чувашского? мордовского?..
Однако вначале пришлось бы дать бутылкой по голове полкашу, который смотрел уже чистым полканом и, казалось, только и ждал команды, чтобы вцепиться в горло.
– Мурик! – снова крикнул я.
Машка подлетела, угодливо и вызывающе выставив зад в сторону форменного.
– Машенька, – мягко сказал я, – дорогая. Скажи мне: ведь твой муж
Чингиз – калмык?
Она растерялась было, но затем взяла верхним чутьем, столь ей свойственным, зад подобрала и ответила, потупившись:
– Ну да, Сергей Александрович… Чингиз – калмык, да…