Аниматор
Шрифт:
Белозеров кивнул.
– Взяли его на крючок капитально. Доносить заставляли, всякие гадости делать, пользовали во все дырки. Так сказать, не обинуясь.
Ты понимаешь.
Лева вопросительно посмотрел на Белозерова. Белозеров неопределенно кивнул.
– Трижды пытался с собой покончить, мучился страшно… И в какой-то момент ему удалось из Восточной Германии сбежать. Как-то хитро сбежал, через Венгрию. Пробрался в Западную. И, представляешь, поселился ровно напротив своего прежнего дома – на другой стороне реки Панков. На другой стороне границы. В Берлине и район такой есть – Панков, – зачем-то добавил Лева, хотя отлично знал,
Белозеров работал в Берлине несколько лет, и Панков этот знал как облупленный, и ребят из Штази, говнюков этих, тоже навидался, уж слава богу…
– А потом они встретились. Уже после того, как стену повалили. Уже в объединенной Германии. Какая-то там у них годовщина окончания школы случилась. И потолковали, разумеется. Кто как жил эти годы, то-се. И вот мне этот художник и говорит: “Я объездил весь мир – почти все страны, чего только не навидался, всюду меня встречали, показывали местные достопримечательности… А он всего лишь перебрался через реку. Но когда мы с ним беседовали, я отчетливо понимал, что его путешествие оказалось куда длиннее моего!..” Вот так он мне сказал…
– Интересно, – кивнул Белозеров, взглянув на часы.
– Торопишься?
– Хотел заскочить тут в одно местечко…
– “Заскочи-и-и-ить”! “Мне не к лицу и не по летам!”
– Вот воистину лестная фраза! – отметил Белозеров. – Две цитаты: одна из меня, другая из Александра Сергеевича.
– Слушай, а что-то мы давно не собирались по-хорошему, – снова оживился Лева. – Посидеть, стихи почитать… молодость вспомнить… с какими-нибудь такими…
Белозеров невольно сморщился: представил, что Лева сейчас спошлит.
Этого он в нем не то чтобы не терпел, а как-то боялся.
– С какими-нибудь такими… “тетрадками своих стихотворений…” а?
– Ладно, Васильич, – несколько грубовато сказал Белозеров. – Какие наши годы? Еще повидаемся. Я поехал? А что касается этих дел, то пойми меня правильно. Я на службе, понимаешь? Я как собака: служу. И знаю, что кому нужно. Государству нужна стабильность. Ты и сам это лучше меня знаешь. Слово “стабильность” можно понимать по-разному.
Одни могут считать, что стабильность возникнет только в тот момент, когда к власти в Качарии придет оппозиция – во главе с Ахмедом
Гариповым – и все в этой несчастной провинции перелопатит по-своему.
Нам неведомо, как именно перелопатит. То ли Качария отделится, то ли не отделится; то ли станет исламской республикой, то ли не станет, – не знаем. Другие полагают, что стабильность может быть обеспечена только полной победой над оппозицией. Качария остается в составе федерации, ислам занимает подобающее место, и вообще все идет по-прежнему. Я тоже так думаю. Но меня не спрашивают, Лева. Мне приказывают. А я – что? Я служу…
– Поехал, да? – бормотал Лева, как будто не слыша его слов. – Ну давай… что ж… если со старым товарищем посидеть нет минуты лишней… – Он хихикнул и, поднявшись следом за ним, взял Белозерова за пуговицу. – Я что хотел сказать-то… м-м-м… да! – и отступил на шаг, сделав большие глаза. – Самое главное забыл, вот голова садовая! У тебя же радость! С тебя, Валя, причитается!
– Что это вдруг? – насторожился Белозеров.
– Как! Я же им, мерзавцам, позавчера еще поручил: позвонить, сказать!.. Ах, разгильдяи! Ладно, я разберусь… ты извини. Я же говорю: у меня этих считальщиков, тирщиков, стреляльщиков, работничков, всякой твари по паре… Как микробов в воздухе!.. Я же почти Ной,
Белозеров чувствовал подвох… знал, что Лева деньгами просто так не бросается, в одних ботинках по пять лет ходит… Но магия чисел мгновенно увлекла его. Восемьсот тысяч долларов – это была, в сущности, единственная основа его благосостояния. Ну не считая кое-какой недвижимости. Фундамент, заложенный еще в начале девяностых, не без помощи Левы, великого хитреца и комбинатора. Он тогда вычислил одного парня из госкомпании, который поставлял государственный же еще алюминий во Вьетнам. Парень отдавал узкопленочным крылатый металл по бросовой цене, беря с них за это немалые “верховые”. Лева научил Белозерова, и тот сел парню на хвост. Парень был готов на все – без штанов остаться, только бы выпустили. Но с него и штанов не просили: предложили лишь продолжать столь хорошо налаженную деятельность, оставляя себе десять процентов. Девяносто делили пополам – правда, Леве шестьдесят, а
Белозерову тридцать. Потому что белозеровскую долю Лева тут же куда-то совал, и она прирастала Сибирью. Парень года через полтора все-таки свинтил от дел – сунул дурную голову в петлю, потому что на него вышли какие-то иные серьезные люди, действовавшие совсем не по-человечески, а вязаться с ними, крышуя парня, Лева запретил: не стоит того. Но Белозеров уже был обладателем кругленькой по тем временам суммы. Ныне значительно преумноженный (не без помощи Левы) и вложенный в Левины же предприятия капиталец приносил доход. Три процента в месяц – это… сколько же?.. Ну да, ровным счетом двадцать четыре тысячи вместо прежних шестнадцати… Ах, Левка,
Левка!.. Так бы и расцеловал!..
– Ну что ж… прямо уж три? – с мужской хмуростью уточнил
Белозеров. – Хорошо, коли так.
– Я же сказал: три! – все так же ликующе подтвердил Лева и потрепал его по плечу. – А что ж ты хочешь? Ведь у нас “Качар-ойл” в полную силу пашет! Я и подумал: ну что твоим деньгам лежать в этом убогом
“Промнефтегазе” за какие-то жалкие два процента?
Пауза была долгой.
– Хорошо, – сказал Белозеров с некоторой натугой. – Пока.
В лифте он чувствовал легкое потряхивание всего организма. Нет, ну каков? И это несмотря на то, что… Он, конечно, мог бы ему ответить. Мол, что ты разволновался!.. не трясись, Лева!.. Там тоже не дураки сидят! И никакой Ахмед-Махмед Гарипов-Шарипов, миротворец чертов, к власти не придет, потому что заняты люди – и серьезные люди – этим вопросом, и будет в Качарии чистая победа федеральных сил… так что успокойся!.. Но почему он должен раскрывать карты?
Пусть и сам от страха ежится, коли так!..
Впрочем, многолетняя привычка держать удар давала себя знать, и, уже выходя из дверей парадного, он почти успокоился. Единственное, что застряло в мозгу, – это рассказ про немецкого художника. Что Лева хотел сказать? Непонятно. Кроме того, ни Штази, ни Берлин как таковой вообще не вызывали приятных ассоциаций. На втором году в него влюбилась одна чудная немочка… так ему по крайней мере казалось. Месяца три Белозеров держался несмотря на все ее подкаты и подъезды, а потом все-таки купился и переспал с ней на конспиративной квартире, где, кроме двух скрипучих стульев, были только пыльные газеты и ржавый кран с холодной водой. Ну и ничего хорошего из этого, разумеется, не вышло, потому что она… тьфу!