Аниматор

Волос Андрей

– Какие?

– Не знаю… какая разница?

– А он-то сам что же? – съязвил я. – Кишка тонка у завкафедры?

– Перестань!

– Сколько?

Она сказала – сколько. Это даже по нашим аниматорским меркам было заманчиво. Даже очень заманчиво. Прямо-таки так заманчиво, что я невольно присвистнул.

– Да я вроде хотел тут… – протянул я, глядя на Ингу. – Ну ладно.

Когда привезут?

– Не привезут. К ним надо ехать. У них своя аппаратура. Едешь?

– Тьфу ты, будь оно все неладно! – сказал я. – Куда ехать-то?

– Машина у

подъезда стоит, – сказала Катерина. – Спускайся, они тебя знают.

Анамнез 6. Николай Корин, 34 года (окончание)

Дивизионные склады располагались у черта на куличках, под Гяуром.

Двигатель гудел, “уазик” потряхивало, взгляд невидяще скользил по серой ленте узкого шоссе, по выгорелым склонам холмов, плавно встекающих к шершавым языкам осыпей и скалистым обрывам. Кое-где над ними виднелись серо-голубые верхушки уже оснеженных пиков, а поверх них недвижно висело буро-желтое небо.

Все здесь было заучено наизусть – каждый куст и камень, каждый мураш в сухой, пыльной траве у обочины, каждый оттенок безжизненного небосклона. Все это было знакомо до оскомины, до отвращения: привычное, а все же чужое; не до конца свое, потому и не греет сердца.

Корин смотрел в лобовое стекло, думал о своем и время от времени, сам того не замечая, касался пальцами нагрудного кармана. В кармане по-прежнему лежала плотная пачка денег, сам карман был застегнут на пуговку, и вот это-то – да, это грело сердце подполковника Корина.

– Ну что, Черных? – рассеянно сказал он. – Поворот.

– Ага, – отозвался водитель. – Версты четыре осталось…

Сентябрь летит к концу. Потом октябрь, ноябрь, декабрь… Кислый январь – с дождем и снегом. Февраль, март, апрель. Май. В мае взять отпуск – и на пару недель в Харьков. Место он давно присмотрел – на высоком берегу реки, с видом на сосновый бор и, чуть правее, неохватную даль полей… Сестра пишет, стали много строить. Надо скорее, а то кинешься – ан уже не сунуться… И потом – строительство. Только начни. Так и потекут бабки. Так и потекут. Как ни крути, а сто косых нужно выложить почти сразу. Или около того…

А что ж? Не сидеть же на них. У Ленки будет свой дом. Дом, а не халупа. Будет с детства знать, что такое жить по-человечески.

Маленькая еще. Ничего. Вырастет, выучится… Люди вон детей за границу учиться посылают. А мы чем хуже?.. Эх, деньги, деньги.

Проклятые деньги. Ну ничего. Курочка по зернышку клюет… Первое дело – дом. Внизу река. Лодочки. У крыльца яблони, вишенье. Весной как потянет ветром – закачаешься!..

Мысли знай скользили себе, облекая будущую жизнь в собственном доме под Харьковом (просторном доме, солидном, с камином, с балконом, с приличным участком, с крепким гаражом и лаковой бесшумной машиной) в смутные образы чего-то приятного, спокойного и долгого, и, когда показались в лощине приземистые строения складов, Корин вынырнул в реальность с чувством неприятного сюрприза: вот тебе и раз!

Ну ничего, ничего. Деньги получить –

вот его интерес. А все прочее его не касается. У него покупают – он продает. А зачем покупают, так он не знает и знать не хочет… К сожалению, в этом “не знаю и знать не хочу” только часть была правдой: да, конечно же, знал, хоть и не хотел! Знал, знал!..

На долю секунды в нем всколыхнулось мальчишеское отчаяние, клокотавшее, оказывается, в самой глубине души, как клокочет испепеляющая магма под коркой застывших, давно окаменелых и бесчувственных пород. Сердце сжалось, как будто мог он и в самом деле крикнуть водителю: “Стой, Черных! Рули назад! Поехали отсюда!

Ну их к монаху! Верну я их поганые деньги! Ведь они чего хотят,

Черных! Это статочное ли дело?! Давай, говорю, поворачивай!..”

Но машина уже перевалила ржавые рельсы складской ветки и подкатила к воротам. Черных требовательно посигналил.

– Ишь, бляха, музыкант… – хмуро сказал Корин, распахивая дверцу, и продолжил другим тоном: – Ну что, Семенов? Караулишь?

– А как же, товарищ подполковник! – ответил вышедший встретить начальство сухой, как богомол, и такой же сутулый прапорщик

Семенов. – Как не караулить? Ведь растащат.

– Это верно, – кивнул Корин, пожимая протянутую прапорщиком ладонь. – За ними глаз да глаз.

И спросил совсем тихо, наклонившись с сиденья:

– Все нормально?

– Как договаривались. – Семенов развел руки недоумевающим жестом: мол, разве ж на меня нельзя положиться?

– Ну давай тогда, действуй, – предложил Корин.

Но уже не нужно было ничего никому ни предлагать, ни приказывать: стальные ворота сами собой разъезжались со скрежетом и скрипом.

Подполковник захлопнул дверцу, “уазик” снова фыркнул, и ворота остались позади, равно как и кособокая кибитка караулки, на пороге которой стоял сонный часовой.

Подогнав машину задом к невысокой эстакаде пакгауза, Черных выбрался из кабины, недоверчиво попинал хлипкую стальную лесенку, затем все же взобрался по ней (лестница и впрямь опасно прогибалась под его массивным, с покатыми борцовскими плечами, телом) и пропал там же, куда нырнул озабоченный Семенов. Скоро в глубине сумрачного помещения, из распахнутых дверей которого отчетливо несло сладковатым запахом консервационного солидола, уже повизгивал двигатель электротельфера, что-то ухало, и гулкие голоса прерывались, рассеченные противным скрежетом несмазанного блока.

Прошло совсем немного времени, а уже Семенов, бодро скалясь за рулем заржавленного электрокара, вывез из склада стальной поддон, на котором лежали четыре сизые чушки гаубичных снарядов.

– Слышь, Черных, – сказал Корин, брезгливо потрогав одну пальцем.
–

Ты ветоши возьми побольше. А то ведь скользко, не ухватятся…

Когда боеприпас был перевален в машину (“уазик” шатался и покряхтывал), Корин передал прапорщику три бумажки.

– А взрыватели-то? – удивился Семенов, пряча деньги в нагрудный карман. – Погоди-ка, я мигом!