Анклав
Шрифт:
Колотов купил газету в ближайшем киоске, развернул и обмер: его реплики изобиловали цитатами из трудов классиков марксизма-ленинизма, а также из выступлений здравствующего генсека - будто бы он приводил их в качестве аргументов.
Он сразу позвонил Бобу в редакцию.
"Старик, - понизил голос Боб, непринужденно перейдя на "ты", - ты хоть помнишь, что наговорил? Хочешь, чтоб нам вообще кислород перекрыли? Скажи спасибо - хоть в таком виде, хоть что-то удалось отстоять. Тебе не о чем беспокоиться, кому надо поймут как надо. Не мне тебе рассказывать: сейчас все читают только между строк.
"Ну все, пропал..." - тоскливо подумал Колотов, когда подписанты еще издали стали тянуть к нему руки, здороваясь первыми, а потом почтительно шушукались за его спиной, шурша той самой газетой.
Боря Каменецкий - то ли уже вернулся из командировки, то ли еще не уезжал - как и положено фрондирующему диссиденту, громко спросил: "Вот не знал, что ты по ночам штудируешь основоположников! Рекомендации в партию уже собрал?"
"И не собираюсь...
– отмахнулся Колотов.
– Я тут вообще ни при чем! Я там совсем другое говорил. А цитаты в редакции сами вставили".
Подписанты обмерли, приоткрыв рты, а Боря покачал головой: "Плохи, Санек, твои дела... Доказывай теперь, что не верблюд".
Через год в том же журнале была опубликована его вторая повесть, и те же доброхоты недвусмысленно намекнули после некоторой оторопи: неплохо бы повторить, чтоб не в последний раз.
А что, подумал он, это идея. Почему бы не посмотреть, как это будет выглядеть на этот раз?
Выглядело еще похабнее, чем в прошлый.
Те же ораторы произносили те же тосты и после каждого лезли целоваться. Мусора на облюбованном пляже стало еще больше, водка еще теплее, пиво еще более разбавленным. Зато подписанты были те же самые. А гонца пришлось посылать трижды.
Дежа вю испортили откуда-то взявшиеся девицы пэтэушного возраста с облупившейся кожей на носах, синяками и царапинами на тощих ляжках. Сначала они допытывались, по какому случаю сабантуй, а когда им налили, стали визжать и норовили забраться на колени.
На этот раз коллективное письмо было адресовано прямо на Старую площадь и, судя по дате, написано на другой день после "сабантуя", в то время как Колотов валялся с мокрой тряпкой на лбу.
Но то ли притупилась бдительность директивных органов, то ли притерпелись к тому, что им пишут, но письмо было переадресовано в ту же "дорогую редакцию".
Колотов читал и чувствовал себя в шкуре доктора Менгеле после удавшегося эксперимента над подопытным человеческим материалом.
Он поинтересовался у подписантов: чем они похмеляются? Они понимающе переглянулись и "чисто по-человечески" посочувствовали: оказывается, нет на свете ничего лучше, чем вчерашний и хорошо прокисший кефир, непременно Останкинского молокозавода.
Колотов не раз вспоминал их добрым словом, когда приходилось прибегать к этому чудодейственному средству. А содержимым писем в "дорогие редакции" с тех пор не интересовался.
6
Осенью, после выхода "Рекламации", Голощекин организовал для своего "Пегаса" семинар в Пицунде в пансионате Литфонда. Там Колотов впервые увидел Елену, прилетевшую по настойчивому приглашению Голощекина. На семинарах он иногда вспоминал ее прозу: мол, обворожительна, как сама автор.
Оказалось, после смерти мужа у Елены случился выкидыш, с осложнениями, отчего она долго лежала в больнице, а выйдя оттуда, прекратила - как отрезала - писать прозу и уже не посещала "Пегас".
Вот почему в списках, переданных старостой семинара в Литфонд, она не значилась и, прилетев в Пицунду, остановилась у дальних родственников в поселке Рыбозавод. Перед первым семинаром Голощекин обнял ее за плечи и подвел к Колотову. "Вот, Лена, знакомься, это и есть Саша Колотов, автор "Рекламации". А это наша Елена Прекрасная, о ней ты наслышан..."
Колотов увидел статную кареглазую блондинку из самодостаточных (Голощекин: "Чем не Катрин Денев?"), перед которыми всегда робел, и привычно закомплексовал, заметив, как любопытство в ее взгляде сменилось разочарованием.
Казалось, она собиралась сказать ему нечто заранее заготовленное: "А вы не совсем такой, как я вас представляла...", но поскольку действительность оказалась еще хуже - совсем не такой, - промолчала.
Голощекин, переводя зоркий взгляд с нее на него и обратно, добавил, что как соавторы они могли бы прекрасно дополнять друг друга. Елена вежливо согласилась: в повести ей больше всего понравилось именно то, чего ей всегда недоставало. И при этом смотрела в упор большими, немного раскосыми глазами, имевшими свойство менять глубину и цвет: от карего до зеленого.
Через несколько лет, когда они уже поженились и родилась Ира (Голощекин пьяно шептал ему на свадьбе в самое ухо: "И правильно, Саня, хватит тащить себя наверх за волосы, пусть она тебя потаскает"), он решился у нее спросить: "Все-таки что ты во мне нашла?" Она пожала плечами - похоже, у нее не было готового ответа. "Наверно, синдром Дездемоны. У тебя были такие несчастные глаза... Я и подумала: раз уж все равно придется кого-то осчастливить, то почему не его?"
И засмеялась, блеснув зубами и обняв его за шею.
В первый же вечер они проговорили в баре за полночь, он был в ударе и заметил, как в ее взгляде пробуждается интерес. Затем они устроились на лоджии в его номере. Внизу умиротворенно звенели цикады и шумело море, местное вино будоражило воображение, а звезды сгрудились над ними, словно толпа зевак, и уже не мерцали, а подмигивали.
Потом Елена предложила, раз уж Сева так пожелал, по очереди сочинять устный рассказ: продолжая линию, начатую партнером. Колотов сочинял легко и быстро, и она смотрела на него, ожидая подсказки, когда затруднялась продолжить. В конце концов получилась немыслимая галиматья, в которой оба основательно запутались.
Елена стала громко спорить, перешла на "ты", обвиняла во всем его. Потом оба тихо рассмеялись, когда скорбный голос с соседней лоджии напомнил, что уже третий час ночи, а они никому не дают заснуть.
Возвращаться в Рыбозавод было поздно, и ей пришлось попроситься на ночлег к одной из знакомых поэтесс. Та потом все утро куксилась и почти не разговаривала.
Колотов до утра не спал, ложился, вскакивал, выходил на лоджию, смотрел на море, на луну... Даже начал сочинять стихи, чего прежде не случалось.