Анна Каренина

Толстой Лев Николаевич

обнаженную руку к графинчику.

– Пусти! Не приставай! Прибью!- крикнул он. Марья Николаевна улыбнулась

кроткою и доброю улыбкой, которая сообщилась и Николаю, и приняла водку.

– Да ты думаешь, она ничего не понимает?
– сказал Николай. - Она все

это понимает лучше всех нас. Правда, что есть в ней что-то хорошее, милое?

– Вы никогда прежде не были в Москве?
– сказал ей Константин, чтобы

сказать что-нибудь.

– Да не говори ей

вы. Она этого боится. Ей никто, кроме мирового судьи,

когда ее судили за то, что она хотела уйти из дома разврата, никто не

говорил вы.Боже мой, что это за бессмыслица на свете!
– вдруг вскрикнул он.

– Эти новые учреждения, эти мировые судьи, земство, что это за безобразие!

И он начал рассказывать свои столкновения с новыми учреждениями.

Константин Левин слушал его, и то отрицание смысла во всех общественных

учреждениях, которое он разделял с ним и часто высказывал, было ему

неприятно теперь из уст брата.

– На том свете поймем все это, - сказал он шутя.

– На том свете? Ох, не люблю я тот свет! Не люблю, - сказал он,

остановив испуганные дикие глаза на лице брата.
– И ведь вот кажется, что

уйти изо всей мерзости, путаницы, и чужой и своей, хорошо бы было, а я боюсь

смерти, ужасно боюсь смерти.
– Он содрогнулся.
– Да выпей что-нибудь. Хочешь

шампанского? Или поедем куда-нибудь. Поедем к цыганам! Знаешь, я очень

полюбил цыган и русские песни.

Язык его стал мешаться, и он пошел перескакивать с одного предмета на

другой. Константин с помощью Маши уговорил его никуда не ездить и уложил

спать совершенно пьяного.

Маша обещала писать Константину в случае нужды и уговаривать Николая

Левина приехать жить к брату.

XXVI

Утром Константин Левин выехал из Москвы и к вечеру приехал домой.

Дорогой, в вагоне, он разговаривал с соседями о политике, о новых железных

дорогах, и, так же как в Москве, его одолевала путаница понятий,

недовольство собой, стыд пред чем-то; но когда он вышел на своей станции,

узнал кривого кучера Игната с поднятым воротником кафтана, когда увидал в

неярком свете, падающем из окон станции, свои ковровые сани, своих лошадей с

подвязанными хвостами, в сбруе с кольцами и мохрами, когда кучер Игнат, еще

в то время как укладывались, рассказал ему деревенские новости, о приходе

рядчика и о том, что отелилась Пава, - он почувствовал, что понемногу

путаница разъясняется и стыд и недовольство собой проходят. Это он

почувствовал при одном виде Игната и лошадей;

но когда он надел привезенный

ему тулуп, сел, закутавшись, в сани и поехал, раздумывая о предстоящих

распоряжениях в деревне и поглядывая на пристяжную, бывшую верховою,

донскую, надорванную, но лихую лошадь, он совершенно иначе стал понимать то,

что с ним случилось. Он чувствовал себя собой и другим не хотел быть. Он

хотел теперь быть только лучше, чем он был прежде. Во-первых, с этого дня он

решил, что не будет больше надеяться на необыкновенное счастье, какое ему

должна была дать женитьба, и вследствие этого не будет так пренебрегать

настоящим. Во-вторых, он уже никогда не позволит себе увлечься гадкою

страстью, воспоминанье о которой так мучало его, когда он собирался сделать

предложение. Потом, вспоминая брата Николая, он решил сам с собою, что

никогда уже он не позволит себе забыть его, будет следить за ним и не

выпустит его из виду, чтобы быть готовым на помощь, когда ему придется

плохо. А это будет скоро, он это чувствовал. Потом и разговор брата о

коммунизме, к которому тогда он так легко отнесся, теперь заставил его

задуматься. Он считал переделку экономических условий вздором, но он всегда

чувствовал несправедливость своего избытка в сравнении с бедностью народа и

теперь решил про себя, что, для того чтобы чувствовать себя вполне правым,

он, хотя прежде много работал и не роскошно жил, теперь будет еще больше

работать и еще меньше будет позволять себе роскоши. И все это казалось ему

так легко сделать над собой, что всю дорогу он провел в самых приятных

мечтаниях. С бодрым чувством надежды на новую, лучшую жизнь он в девятом

часу ночи подъехал к своему дому.

Из окон комнаты Агафьи Михайловны, старой нянюшки, исполнявшей в его

доме роль экономки, падал свет на снег площадки пред домом. Она не спала

еще. Кузьма, разбуженный ею, сонный и босиком выбежал на крыльцо. Легавая

сука Ласка, чуть не сбив с ног Кузьму, выскочила тоже и визжала, терлась об

его колени, поднималась и хотела и не смела положить передние лапы ему на

грудь.

– Скоро ж, батюшка, вернулись, - сказала Агафья Михайловна.

– Соскучился, Агафья Михайловна. В гостях хорошо, а дома лучше, -

отвечал он ей и прошел в кабинет.

Кабинет медленно осветился внесенной свечой. Выступили знакомые

подробности: оленьи рога, полки с книгами, зеркало печи с отдушником,

который давно надо было починить, отцовский диван, большой стол, на столе