Анна Каренина
Шрифт:
улыбка сморщила ее губы.
– Ну, так они смешные, твои skeletons, а не мрачные, - улыбаясь,
сказала Долли.
– Нет, мрачные. Ты знаешь, отчего я еду нынче, а не завтра? Это
признание, которое меня давило, я хочу тебе его сделать, - сказала Анна, ре-
шительно откидываясь на кресле и глядя прямо в глаза Долли.
И, к удивлению своему, Долли увидала, что Анна покраснела до ушей, до
вьющихся черных колец волос на шее.
– Да, - продолжала Анна.
–
Она ревнует ко мне. Я испортила...я была причиной того, что бал этот был для
нее мученьем, а не радостью. Но, право, право, я не виновата, или виновата
немножко, - сказала она, тонким голосом протянув слово "немножко".
– О, как ты это похоже сказала на Стиву!- смеясь, сказала Долли.
Анна оскорбилась.
– О нет, о нет! Я не Стива, - сказала она, хмурясь.
– Я оттого говорю
тебе, что я ни на минуту даже не позволяю себе сомневаться в себе, - сказала
Анна.
Но в ту минуту, когда она выговаривала эти слова, она чувствовала, что
они несправедливы; она не только сомневалась в себе, она чувствовала
волнение при мысли о Вронском и уезжала скорее, чем хотела, только для того,
чтобы больше не встречаться с ним.
– Да, Стива мне говорил, что ты с ним танцевала мазурку и что он...
– Ты не можешь себе представить, как это смешно вышло. Я только думала
сватать, и вдруг совсем другое. Может быть, я против воли...
Она покраснела и остановилась.
– О, они это сейчас чувствуют!- сказала Долли.
– Но я была бы в отчаянии, если бы тут было что-нибудь серьезное с его
стороны, - перебила ее Анна.
– И я уверена, что это все забудется и Кити
перестанет меня ненавидеть.
– Впрочем, Анна, по правде тебе сказать, я не очень желаю для Кити
этого брака. И лучше, чтоб это разошлось, если он, Вронский, мог влюбиться в
тебя в один день.
– Ах, боже мой, это было бы так глупо!- сказала Анна, и опять густая
краска удовольствия выступила на ее лице, когда она услыхала занимавшую ее
мысль, выговоренную словами.
– Так вот, я и уезжаю, сделав себе врага в
Кити, которую я так полюбила. Ах, какая она милая! Но ты поправишь это,
Долли? Да?
Долли едва могла удерживать улыбку. Она любила Анну, но ей приятно было
видеть, что и у ней есть слабости.
– Врага? Это не может быть.
– Я так бы желала, чтобы вы все меня любили, как я вас люблю; а теперь
я еще больше полюбила вас, - сказала она со слезами на глазах.
– Ах, как я
нынче глупа!
Она провела платком по лицу и стала одеваться.
Уже пред самым отъездом приехал опоздавший Степан Аркадьич, с красным,
веселым
Чувствительность Анны сообщилась и Долли, и, когда она в последний раз
обняла золовку, она прошептала:
– Помни, Анна: что ты для меня сделала, я ни когда не забуду. И помни,
что я любила и всегда буду любить тебя, как лучшего друга!
– Я не понимаю, за что, - проговорила Анна, целуя ее и скрывая слезы.
– Ты меня поняла и понимаешь. Прощай, моя прелесть!
XXIX
"Ну, все кончено, и слава богу!" - была первая мысль, пришедшая Анне
Аркадьевне, когда она простилась в последний раз с братом, который до
третьего звонка загораживал собою дорогу в вагоне. Она села на свой
диванчик, рядом с Аннушкой, и огляделась в полусвете спального вагона.
"Слава богу, завтра увижу Сережу и Алексея Александровича, и пойдет моя
жизнь, хорошая и привычная, по-старому".
Все в том же духе озабоченности, в котором она находилась весь этот
день, Анна с удовольствием и отчетливостью устроилась в дорогу; своими
маленькими ловкими руками она отперла и заперла красный мешочек, достала
подушечку, положила себе на колени и, аккуратно закутав ноги, спокойно
уселась. Больная дама укладывалась уже спать. Две другие дамы заговаривали с
ней, и толстая старуха укутывала ноги и выражала замечания о топке. Анна
ответила несколько слов дамам, но, не предвидя интереса от разговора,
попросила Аннушку достать фонарик, прицепила его к ручке кресла и взяла из
своей сумочки разрезной ножик и английский роман. Первое время ей не
читалось. Сначала мешала возня и ходьба; потом, когда тронулся поезд, нельзя
было не прислушаться к звукам; потом снег, бивший в левое окно и налипавший
на стекло, и вид закутанного, мимо прошедшего кондуктора, занесенного снегом
с одной стороны, и разговоры о том, какая теперь страшная метель на дворе,
развлекали ее внимание. Далее все было то же и то же; та же тряска с
постукиваньем, тот же снег в окно, те же быстрые переходы от парового жара к
холоду и опять к жару, то же мелькание тех же лиц в полумраке и те же
голоса, и Анна стала читать и понимать читаемое. Аннушка уже дремала, держа
красный мешочек на коленах широкими руками в перчатках, из которых одна была
прорвана. Анна Аркадьевна читала и понимала, но ей неприятно было читать, то
есть следить за отражением жизни других людей. Ей слишком самой хотелось
жить. Читала ли она, как героиня романа ухаживала за больным, ей хотелось