Анна Каренина
Шрифт:
было разрушено, он чувствовал, что стоит лицом к лицу пред чем-то нелогичным
и бестолковым, и не знал, что надо делать. Алексей Александрович стоял лицом
к лицу пред жизнью, пред возможностью любви в его жене к кому-нибудь, кроме
его, и это-то казалось ему очень бестолковым и непонятным, потому что это
была сама жизнь. Всю жизнь свою Алексей Александрович прожил и проработал в
сферах служебных, имеющих дело с отражениями жизни. И каждый раз, когда он
сталкивался
чувство, подобное тому, какое испытал бы человек, спокойно прошедший над
пропастью по мосту и вдруг увидавший, что этот мост разобран и что там
пучина. Пучина эта была - сама жизнь, мост - та искусственная жизнь, которую
прожил Алексей Александрович. Ему в первый раз пришли вопросы о возможности
для его жены полюбить кого-нибудь, и он ужаснулся пред этим.
Он, не раздеваясь, ходил своим ровным шагом взад и вперед по звучному
паркету освещенной одною лампой столовой, по ковру темной гостиной, в
которой свет отражался только на большом, недавно сделанном портрете его,
висевшем над диваном, и чрез ее кабинет, где горели две свечи, освещая
портреты ее родных и приятельниц и красивые, давно близко знакомые ему
безделушки ее письменного стола. Чрез ее комнату он доходил до двери спальни
и опять поворачивался.
На каждом протяжении своей прогулки, и большею частью на паркете
светлой столовой, он останавливался и говорил себе: "Да, это необходимо
решить и прекратить, высказать свой взгляд на это и свое решение".И он
поворачивался назад. "Но высказать что же? какое решение?" - говорил он себе
в гостиной и не находил ответа. "Да наконец, - спрашивал он себя пред
поворотом в кабинет, - что же случилось? Ничего. Она долго говорила с ним.
Ну что же? Мало ли женщина в свете с кем может говорить? И потом, ревновать
– значит унижать и себя и ее", - говорил он себе, входя в ее кабинет; но
рассуждение это, прежде имевшее такой вес для него, теперь ничего не весило
и не значило. И он от двери спальной поворачивался опять к зале; но, как
только он входил назад в темную гостиную, ему какой-то голос говорил, что
это не так и что если другие заметили это, то значит, что есть что-нибудь. И
он опять говорил себе в столовой: "Да, это необходимо решить и прекратить и
высказать свой взгляд..." И опять в гостиной пред поворотом он спрашивал
себя: как решить? И потом спрашивал себя, что случилось? И отвечал: ничего,
и вспоминал о том, что ревность есть чувство, унижающее жену, но опять в
гостиной убеждался, что случилось что-то. Мысли его, как и тело, совершали
полный
сел в ее кабинете.
Тут, глядя на ее стол с лежащим наверху малахитовым бюваром и начатою
запиской, мысли его вдруг изменились. Он стал думать о ней, о том, что она
думает и чувствует. Он впервые живо представил себе ее личную жизнь, ее
мысли, ее желания, и мысль, что у нее может и должна быть своя особенная
жизнь, показалась ему так страшна, что он поспешил отогнать ее. Это была та
пучина, куда ему страшно было заглянуть. Переноситься мыслью и чувством в
другое существо было душевное действие, чуждое Алексею Александровичу. Он
считал это душевное действие вредным и опасным фантазерством.
"И ужаснее всего то, - думал он, - что теперь именно, когда подходит к
концу мое дело (он думал о проекте, который он проводил теперь), когда мне
нужно все спокойствие и все силы души, теперь на меня сваливается эта
бессмысленная тревога. Но что же делать? Я не из таких людей, которые
переносят беспокойство и тревоги и не имеют силы взглянуть им в лицо".
– Я должен обдумать, решить и отбросить, - проговорил он вслух.
"Вопросы о ее чувствах, о том, что делалось и может делаться в ее душе,
это не мое дело, это дело ее совести и подлежит религии", - сказал он себе,
чувствуя облегчение при сознании, что найден тот пункт узаконений, которому
подлежало возникшее обстоятельство.
"Итак, - сказал себе Алексей Александрович, - вопросы о ее чувствах и
так далее - суть вопросы ее совести, до которой мне не может быть дела. Моя
же обязанность ясно определяется. Как глава семьи, я лицо обязанное
руководить ею, и потому отчасти лицо ответственное; я должен указать
опасность, которую я вижу, предостеречь и даже употребить власть. Я должен
ей высказать".
И в голове Алексея Александровича сложилось ясно все, что он теперь
скажет жене. Обдумывая, что он скажет, он пожалел о том, что для домашнего
употребления, так незаметно, он должен употребить свое время и силы ума; но,
несмотря на то, в голове его ясно и отчетливо, как доклад, составилась форма
и последовательность предстоящей речи. "Я должен сказать и высказать
следующее: во-первых, объяснение значения общественного мнения и приличия;
во-вторых, религиозное объяснение значения брака; в третьих, если нужно,
указание на могущее произойти несчастье для сына; в-четвертых, указание на
ее собственное несчастье". И, заложив пальцы за пальцы, ладонями книзу,