Аномалия
Шрифт:
Удивительно, не так ли? Моя жизнь была наполнена необъяснимыми чудесами, но стоило чудесам стать чуточку необъяснимее – и я уже готова падать в обморок от ужаса.
– Клара?
Навстречу мне спешил Шейн. Он выглядел взволнованным – я запоздало вспомнила, что отсутствовала в Особняке весь день, и у них не было способа со мной связаться.
– П-привет, – с трудом выдавила я, пытаясь вставить ключ в замочную скважину своей комнаты. Пальцы дрожали, и я уронила связку. Наклонилась. Мой сувенирный брелок из гонконгского метро пропал. Вместо него появился новый… в виде половинки груши.
– О
– Что происходит? – обеспокоенно спросил Шейн где-то рядом, но я уже не слышала.
Глаза были закрыты, но я видела стену своей комнаты. Вернее, я должна была бы видеть ее, пыльно-розовую и гладкую, с репродукцией Ренуара в претенциозной раме. Но невозможность, которую я переживала, была двухуровневой. Через плотно сжатые веки я видела и то, что находилось за стеной: живую изгородь, полукругом огибавшую отключенный фонтанчик с гнилой кашей из дождевой воды и листьев, качели, раскачанные поднявшимся ветром. На очередном взлете качели едва не врезались в меня – я инстинктивно выставила вперед руку и отшатнулась, и только потом поняла, что навредить этот удар мне не смог бы. Я находилась на втором этаже. Меня защищали стены, поспешно возвращавшиеся на места. И качели не раскачивались так высоко.
Вместе со стеной вернулось и окно. Пузырьки в стекле начали увеличиваться, лопаться, закипать, плавиться, стекать вниз, открывая вид не на двор, а в темноту, такую очевидную и бесконечную, что я не выдержала и открыла глаза. Пусть это окажется сном, пусть это окажется сном…
На Шейне, сидящем на коленях рядом со мной, не было лица. Буквально.
Бесформенная масса глины телесного цвета шевелилась, точно под ее слоями копошились черви. Я вновь зажмурилась, ныряя из одного кошмара в другой, и оказалось, что за те секунды, что меня не было, мир под опущенными веками продолжал меняться.
Он поспешно избавлялся от детализации и текстур, чтобы дать дорогу чему-то другому – чему-то безгранично темному и глубокому, затягивающему в эту глубину всех, кто осмелится направить туда свой взгляд. Все мое существо вопило от ужаса в полной уверенности – я не должна это видеть, не должна узнавать, что это такое.
Крик застрял у меня в горле – надо мной пронеслись балки и перекладины, я почувствовала сырость и влагу – и, наконец, уперлась лицом в холодные камни стены, неровные, шершавые и древние.
А потом все резко закончилось.
Зрение вновь работало правильно. Все текстуры и формы вернулись на свои места – и моя комната снова стала просто моей комнатой. Красивая рамка для фотографий стояла на подоконнике, я все никак не могла придумать, какое фото туда поставить. Лимонное дерево грустило по солнцу в своем криво сдвинутом вазоне. Гребцы Ренуара спокойно продолжали свой завтрак в тяжелой позолоченной раме. Я сидела, забившись в угол возле кровати, не смея поверить, что это – чем бы это ни было – закончилось. К склонившемуся надо мной Шейну вернулось его лицо, сейчас кажущееся скорее чужеродным, чем красивым. Одной рукой он поддерживал меня за спину, другой – убирал с моего лица налипшие волосы. Мои щеки были мокрыми. Я что, плакала?
– Шейн…
– Все в порядке, – ласково сказал он, и сковывавший меня ужас проломился под напором благодарности. – Что бы это ни было, кажется, оно закончилось. Ведь так?
Шейн был сам перепуган. Он привык видеть меня другой, вяло отбрыкивающейся на его попытки поругаться, спокойной и не создающей лишнего шума. Залитая слезами и забившаяся в угол собственной комнаты Клара была для него в новинку. Поэтому я оставила его полное надежды «ведь так?» без ответа – откуда мне знать, повторится ли это снова?
Я вытерла лицо рукавом куртки и увидела возвышавшуюся за спиной Шейна Нану. Она смотрела на меня широко распахнутыми глазами и прижимала ко рту ладонь. Но в отличие от Шейна растерянность, читавшаяся на ее лице, не была вызвана неопределенностью. Это выражалось в тончайших оттенках выражения ее скупого на эмоции лица, но каким-то образом я увидела: Нана не испугалась того, что со мной что-то произошло. Она боялась не знать, что ей делать, или неправильно отреагировать на это. Вздрогнув под моим взглядом, Нана протянула мне стакан воды.
Я сделала несколько глотков, не поперхнувшись лишь чудом. Ледяная вода частично придушила пожар в моей груди.
В комнату вошла Анджела – в черном пиджаке с золотыми пуговицами и сложным украшением из павлиньих перьев в волосах. Даже сейчас я обратила внимание на то, насколько шикарно она выглядела. При виде меня, сидящей на полу, и Шейна, все еще придерживавшего меня, директриса переменилась в лице. Шейн поспешил внести в ситуацию хоть какую-то ясность.
– У Клары был приступ.
Я приняла гримасу на лице Анджелы за обеспокоенность и почувствовала, что мне самой нужно объясниться.
– За мной следили. – Потрясение вылилось в совершенно непрофессиональный всхлип. – Я должна была убежать, поэтому я не выполнила задание, и я… я бежала через срезы, три новых среза. И я могу их вспомнить, если нужно…
– Клара, помолчи, пожалуйста, – сказала Анджела хмуро и веско. – Шейн, Нана, вы можете быть свободны. Никому ни слова о ее состоянии. Понятно?
Руки Шейна напряглись, а спина выпрямилась. Он ничего не сказал Анджеле – да и что он мог ей сказать? – но обозначившиеся желваки вполне ясно выдавали, что он думает о таким методах коммуникации.
– Я зайду позже, – шепнул он мне, не отрывая глаз от Анджелы. Затем поднялся и вышел из комнаты, и я поняла, что вместе с ним ушли остатки моего чувства безопасности.
– Нана, – вновь нарушила тишину Анджела, – тебя это тоже касается.
– Простите, – Нана чуть склонила голову. – Господин Соболев попросил меня дождаться его возвращения…
Глаза Анджелы недобро прищурились, и на мгновение я малодушно порадовалась, что сейчас она сосредоточена не на мне.
– А теперь я говорю тебе, что твое присутствие здесь не обязательно.