Аномальная зона
Шрифт:
– Вот какой ты у меня… чекист, – внимательно осмотрев его, вздохнул удовлетворённо старик. – А я, вишь, позиции боевые, кажись, оставляю… – Он сделал попытку сесть выше, но не сумел, сполз сухонькой спиной с подушки. Эдуард Аркадьевич поспешил на помощь, подтянул его за костлявые плечи, усадил поудобнее. Дед кивнул, покашлял хрипло и, отдышавшись, продолжил: – Выстоял я на посту, сколько смог… Ну, как ты у нас? Освоился? Разобрался, что к чему?
– Э-э… в общих чертах, – промямлил бывший правозащитник.
Полковник стрельнул в него из-под отёчных век на удивление пронзительным взглядом.
– Экий ты: э-э да мэ-э… Нет в тебе энергии, молодого задора, куража. Чтоб, значит, как мы в своё время – с шашкой на врага, с гранатой
– Я уже не молод, дедушка, – конфузливо глядя на истёртый туркменский ковёр на полу, заметил внук. – Мне пятый десяток пошёл.
– Хе-хе… кхе… – засмеялся, а потом закашлялся старый полковник. – Ты юноша! Я в твои годы такими делами вертел! У меня под началом три лагпункта было. Десять тыщ зеков, конвойный полк… Мне… сам Сталин звонил, делами интересовался. Берия за руку здоровался! А ты… пятый десяток… Ну ничё, лет через сорок поймёшь, что такое настоящая старость.
Эдуард Аркадьевич кивал покаянно.
– И форма на тебе как влитая сидит, – продолжил дед, – и портупея, и шпалер в кобуре… Любо-дорого посмотреть. На человека, мужика стал похож! А кем ты на воле, на Большой земле был? Пустым местом. В джинсиках, небось, потёртых щеголял, в свитере растянутом. Тьфу, стиляги! Одним словом – интеллигенция. Недаром Ленин вас говном называл. От неё, интеллигенции, всё зло.
– Так революцию-то в основном интеллигенты делали, – несмело возразил Марципанов-младший. – Тот же Ленин – с высшим образованием…
– Ну да, ты ещё народовольцев с толстовцами вспомни! – ожил, зашевелился на кровати полковник. – Ошиблись, господа социалисты. Они ведь как рассуждали? Дадим мужику землю, научим грамоте, гегемона-рабочего совладельцем средств производства сделаем, откроем вместо кабаков избы-читальни и чайные, и вот он, грамотный, благообразный труженик на свободной земле. А что в итоге получили? Массовое воровство, наплевательское отношение к общественно-полезному труду… Нет, внучек. Разочарован я в людях вообще. Их не воспитывать, а принуждать к добру надо. Дубиной. А уж какая то дубина будет – сталинская, социалистическая или либеральная, капиталистическая, не суть важно. Главное – человека в рамки поставить. И наглядно ему показать: вот в этих пределах при условии исполнения таких-то обязанностей, соблюдении таких-то правил тебе будет сытно, комфортно и хорошо. А за нарушение – в лагерь ли, как при Иосифе Виссарионовиче или под забор, на помойку, как при капитализме, – нет, в сущности, разницы… – Старик задохнулся, закашлялся, и внук метнулся к ночному столику, налил ему из графина стакан молока, подал. Дед выпил послушно, мимолётно заметив: – Эх, кедровки бы сейчас рюмку! Но не могу. Желудок не принимает. Видать, отпил уже своё… Ты думаешь, – обратился он к Эдуарду Аркадьевичу, – я деспот, тиран ополоумевший? Который спрятался здесь, в тайге, потому что у него полсотни лет назад крыша съехала? Не-ет, брат. Я, наоборот, умнее многих был. И понимал, чем эта херня – оттепель, разрядка, демократизация – закончится. И у Хрущёва с Брежневым, и у этих, америкосов, и прочей буржуазии. У одних социализм развалился к чертям собачьим, потому что принудиловку, дубину отвергли, а капиталисты в либерализм, в общечеловеческие ценности, тоже доигрались до мирового кризиса, до краха… И ведь что обидно! – вскинулся он, словно испытав прилив энергии, на подушке. – Ведь прав был я! И дожил, дождался, когда у них всё прахом пошло! И тебе завещаю, внук. Погодь чуток, скоро такие лагеря, как наш, в масштабах всего мира понадобятся! А мы – тут как тут со своим опытом и научными разработками… Эх, не успел я, сил не хватило, – прикрыл он устало тяжёлые веки. – Тебе придётся дело всей моей жизни до ума, до последнего конца доводить.
– Мне?! – хотя и ждал в душе чего-то подобного, всё-таки вздрогнул от неожиданности внук.
– Тебе, тебе, – сварливо подтвердил дед. – Больше, как ни крути, как ни маракуй, некому…
Глава четырнадцатая
1
В первую же ночь, проведённую в шахте, Фролова едва не зарезали. Он и раньше-то, в другой жизни, спал плохо, урывками, маялся от бессонницы, глотал украдкой от жены таблетки снотворного, изъятые им как-то при досмотре у токсикомана. Врачи говорили – стресс, профессиональный недуг милицейского люда, а уж оперсостава – тем более. Вот и в шахте, устроившись на ночлег после бурного, полного новых впечатлений дня, лежал, смежив тяжёлые от недосыпа веки, на комковатой подстилке, прислушиваясь к дружному храпу и бормотаниям намаявшихся за день работяг-мужиков.
Здесь, на верхнем ярусе нар, было тепло, коптилка на столбе едва освещала небольшое пространство у лестницы, ведущей вниз, и капитан сначала услышал, как скрипят протестующее поочерёдно перекладины, а потом разглядел крупную фигуру в лохмотьях, взобравшуюся на помост по-собачьи, на четвереньках.
Сперва он не придал особого значения появлению чужака: мало ли по каким делам блукают зеки, замкнутые в тесном пространстве подземелья на долгие годы? Но потом насторожился, заметив, что ночной гость крадётся, не поднимаясь с колен, вдоль рядов спящих, внимательно вглядываясь в их лица, а в зубах его зажат поблёскивающий тускло нож!
Фролов лежал в самом конце настила, а потому, окончательно прогнав дрёму, успел собраться, сосредоточиться, пристально наблюдая сквозь прищур за приближающимся неумолимо грозным визитёром.
И когда тот, остановившись напротив капитана, взял в правую руку заточку и прыгнул, милиционер нанёс ему ребром ладони удар, целясь в кадык, одновременно отбив лезвие.
Зек рухнул рядом, изумлённо хрюкнув, попытался встать, но Фролов, ловко вскочив первым, крепко захватил голову противника – одной рукой за подбородок, другой прижал затылок и резко крутанул в сторону. Раздался характерный хруст сломанной шеи.
Нападавший всхрапнул, конвульсивно дёрнулся и затих. Никто из спящих по соседству не пошевелился даже. Не то чтобы они не слышали ничего, не видели скоротечной жестокой схватки. Просто наверняка руководствовались старой лагерной мудростью: меньше знаешь, дольше живёшь. Встревать в чужие дела, лично тебя не касающиеся, в зоне не принято.
Поблагодарив мысленно инструктора по рукопашному бою, гонявшего в своё время беспощадно милицейских курсантов до изнеможения и натаскавшего-таки их действовать в подобных ситуациях на автомате, не думая, капитан вынул из тёплой руки трупа заточку, сунул под свой матрац. Потом не без труда перетащил обмякшее безвольно тело на край настила и, поднатужившись, спихнул вниз. Через мгновенье из темноты послышался глухой удар – будто мешок картошки свалился.
Фролов вернулся на своё место и распластался на жёстком ложе. О том, что будет завтра, старался не думать. Если ты не в силах просчитать последствия своего поступка, не ломай понапрасну голову… «По крайней мере, свою, – хмыкнул он в темноте. – Чужую-то уже сломал!»
Остаток ночи провёл в полусне: дремал чутко, вполглаза, как пёс. Но попыток нападения больше не повторилось.
Когда гулкий удар в рельс объявил побудку, встал не слишком бодрым, но всё-таки отдохнувшим. Потянулся вслед за остальными зеками к лестнице, сошёл вниз.
– А у нас ночью один приворованный с верхотуры навернулся, – сообщил ему, как о будничном происшествии, шнырь. – Я уж, грешным делом, подумал, что ты. С новичками это бывает: встал ночью по нужде, забылся, где находишься, шагнул за край – и кранты… А глянул – наш, из блатных.
– И что – жив? – равнодушно поинтересовался милиционер.
– Какой там! Шмякнулся о камни – башка треснула. На глушняк!
– Бывает, – кивнул капитан. Потом спросил: – А где у вас тут умывальник и… все удобства?