Аномальная зона
Шрифт:
– И как за побег наказывают?
– Пулей, – усмехнулся подполковник. – Это старая лагерная традиция, и мы её свято чтим: тех, кто в побег ушёл, живыми не брать. Догнали, кончили на месте, труп в лагерь приволокли, и на три дня в зоне на всеобщее обозрение за ноги, башкой вниз, повесили. Дескать, гляди, братва, просекай, что тебя в случае побега из-под стражи ждёт. И знают ведь, суки, а всё равно нет-нет да и сорвётся кто-то. Тут, кстати, и охраннику несдобровать. За допущенное ротозейство, халатность он местами с зеком запросто поменяться может. Для вохры побег подконвойного – самый страшный служебный проступок.
– Неужто и своих сажаете? –
– А если он разгильдяй, раззява, жулика проспал, – какой он нам свой? Его место в лагере, в зечьем бараке, у самой параши.
Вспомнив рассказ Клямкина о сотруднике, поставлявшем в лагерь продовольствие и оборудование под видом снабжения геологических партий, и расстрелянного, как расхитителя социалистической собственности, Эдуард Аркадьевич заметил:
– Но у вас, Григорий Миронович, насколько мне известно, и герои есть. Из тех, кто на Большой земле, нелегально работает. И не дезертирует, даже при угрозе жизни лагерь не выдаёт!
Иванюта посмотрел на собеседника так, будто тот схохмил неудачно.
– Героизм… Это пусть Ку-клуц-клан о высокой пролетарской сознательности лапшу на уши вам развешивает. А я уверен, что любой поступок, в том числе и геройский, просто так не случается. К подвигу тоже принуждение требуется. Как в войну. Ты в окопе сидишь с гранатой, на тебя – танк. А сзади – пулемёты заградотряда. И что выгоднее бойцу – пасть смертью храбрых или, как трусу и паникёру, под пули своих угодить?
– Ну, бойцу-то, положим, всё равно, – заметил правозащитник. – Мёртвые сраму не имут…
– Зато семье его – не всё равно, – жёстко возразил Иванюта. – Погиб отец, сын или муж как герой или как предатель? И у нас так. Посылаем мы, например, на Большую землю агента. И он знает: если изменит нам, сбежит, местонахождение лагеря выдаст – его родне, что здесь остаётся, крышка. Всех, включая детей или внуков, – в расход.
– Строго, – поёжился Марципанов-младший.
– Суровая необходимость, – возразил подполковник. – Иначе мы бы столько лет во вражеском окружении не продержались.
Эдуард Аркадьевич задумался, закурил кислый «Казбек», а потом, невзначай будто, поинтересовался:
– А меня, к примеру, вы могли бы во вражеский тыл откомандировать? У меня на Большой земле обширные связи, положение вполне легальное. Я способен принести большую пользу для лагеря!
– Да без вопросов, – хохотнул Иванюта, дружески обнимая его за плечо. – Вот женим тебя, капитан, на Октябрине. Чем плоха девка? Огонь! И комсомолка активная. Потом детишки у вас пойдут – один, другой… Как третьего родишь, так и отправим. А то ведь там, на Большой земле, соблазнов много. И ежели чего не так пойдёт… Ну, ты меня понимаешь… Не полковника же Марципанова мне в заложниках здесь иметь! Как его, блин, в случае чего в расход пускать? Он же у нас живой основоположник и памятник!
Эдуард Аркадьевич тоже рассмеялся – деланно, по-собачьи как-то. А про себя с горечью сообразил, что вырваться ему из лагеря будет, пожалуй, намного труднее, чем представлялось до разговора с главным режимником.
8
Старый, замшелый от древности, полковник особо не досаждал своим вниманием. Жил дед в роскошном по здешним меркам двухэтажном тереме, увитом затейливой резьбой. На высоком крыльце под узорчатым козырьком днём и ночью топтался часовой с автоматом ППШ на груди, из слухового окна чердака торчал, словно смертоносное жало, ствол пулемёта «Максим» со снаряжённой лентой и недремлющим расчётом, а на дощатой мостовой перед домом стоял, замерев, готовый в любую секунду взреветь мотором, сияющий хромированными бамперами трофейный «опель».
Обычно именно на нём, откинувшись на подушках заднего сиденья, подкатывал Хозяин каждое утро к штабу на час-другой, ковылял, бережно поддерживаемый под руку адъютантом Подкидышевым, в свой кабинет мимо застывших по стойке смирно в коридоре сотрудников. При этом, несмотря на очевидную дряхлость, дед в парадном кителе с золотыми полковничьими погонами и медалями на груди, в сияющих сапогах, умудрялся выглядеть настолько царственно-величаво, что даже Марципанов-внук тянулся перед ним в струнку, держа подрагивающую от напряжения ладонь у лакового козырька фуражки.
На этот раз дед вызвал его в свою домашнюю резиденцию. Не без волнения миновав часового на парадном крыльце, Эдуард Аркадьевич перешагнул порог дома, где его встретил личный телохранитель Хозяина – кряжистый, темнолицый, будто из целого ствола морёного дуба топором вытесанный, седой, вечно хмурый и неразговорчивый лейтенант Подкидышев. Он кивнул нелюдимо гостю и повёл его через просторный холл к лестнице, ведущей на второй этаж.
Эдуард Аркадьевич шагал следом, озираясь украдкой по сторонам и зная теперь наверняка, что всё вокруг него – всерьёз, настоящее, не мог всё-таки избавиться от мысли, будто принимает участие в театральной пьесе из прошлой, известной ему лишь по книгам да кинофильмам, жизни.
Словно подобранные режиссёром, придерживающимся реалистических традиций в искусстве, декорации, воспринимались огромные картины в золочёных багетах, которыми были увешаны стены. На полотнах – изображения Сталина в мундире генералиссимуса, Будённого, Ворошилова, Берии, ещё каких-то партийных и военных деятелей той пор – все как на подбор усатые, в кителях и застёгнутых наглухо под горлом френчах, с орденами и звёздами Героев на груди.
Из неосязаемых почти, ранних самых воспоминаний детства всплывали перед взором Эдуарда Аркадьевича узнаваемые зыбко, как дежавю, предметы сметённого временем быта – шаткие, из бамбуковых веточек собранные, этажерки, раскрытые книгой с зеркальными обложками трельяжи и высоченные, как надгробные памятники, трюмо, слоноподобные шифоньеры и комоды, похожие на кремлёвские башни буфеты с гранёными рюмками и советским фарфором за стеклянными дверцами, просторные и вместительные, будто лимузин, чёрной кожи диваны, патефоны с разинутыми пастями крышек и плоскими языками пластинки, круглые картонные радиорепродукторы, тонкие и длинные, напоминающие бедренную кость динозавра, вазы с торчащими из узкого горлышка пыльными, пахнущими кладбищенским тленом, бумажными розами, и ещё множество вещей из другой эпохи, ни названия, ни предназначения которых бывший правозащитник не знал.
Адъютант проводил Марципанова-младшего в просторную спальную, а сам остался за дверью.
– А-а… Это ты, Эдуард? – услышал он слабый голос.
Дед возлежал на широкой деревянной кровати под тюлевым… балдахином, что ли?.. опершись спиной на взбитые пышно подушки и укрытый по грудь толстым стёганым одеялом. Выпростав из-под него сухую руку с тонкими, как восковые свечи, пальцами, он указал на стульчик у изголовья ложа.
Внук присел чинно, скрипнув новенькой, не обмякшей ещё портупеей и передвинув назад, ближе к пояснице, кобуру с пистолетом – чтоб не мешала.