Анти-Духлесс
Шрифт:
Нашлись, правда, отдельные недовольные и протестные все такие из себя граждане. Такие гнусы ведь находятся везде и всегда. В любом деле. При любой степени мудрости действующей власти они всегда найдут повод о чем-нибудь побрюзжать. Но эти скандалисты давно уже получили все то, что им, в конце концов, причиталось. Получили они уже давно травмы, не совместимые с жизнью. А как еще могло произойти без коньков-то да на беспощадном люберецком льду? Доупрямились они наконец-то до ручки и вот никому уже давно больше не докучают. А потому, что надо было вовремя учиться! И потому, что не надо никогда упрямиться! Проявляет власть о вас заботу, о незаметном таком и совсем даже никчемном, так вы будьте ей за это хотя бы молчанием своим благодарны. Не брюзжите никогда. Берите молча кусочек властной доброты и уходите быстро в норку свою. И сидите там себе молча. Не мешайте власти работать. Тогда и травм не будет у вас никаких. Не послушались. Случились травмы. Весьма прискорбно. Люберецкие правители очень сожалели об этом. Но зато теперь трепать ворчливыми языками и мешать их созидательной работе было уже практически некому. Остались одни довольные. И правители продолжали работать. Да еще как работать! Прагматичные правители города Люберцы всегда ведь помнили слова недавнего Председателя Правительства всея Руси: «Правительство — это вам не тот орган, в котором можно только языком…». И всегда непрерывно и напряженно так трудились по благоустройству вверенной им территории. Не трепали попусту языком. Возьмут, к примеру, правители и поставят над перекрестком убитых вусмерть дорог статую ангела-хранителя. И их расчет в который раз оказывается верным. Количество аварий и задавленных пешеходов на перекрестке резко сокращается. Работает — таки ангелочек! Не зазря поставлен! А куда он теперь денется? На нем теперь ответственность за все, что творится на этом опаснейшем перекрестке. И эту ответственность люберецкие правители даже закрепили законодательно. Выпустили они совершенно недавно закон: «Об ответственности скульптурной композиции «Ангел» за состояние травматизма на городских магистралях г. Люберцы». Вот и пусть
Вложили-то вложили, но тут же, ничтоже сумняшись взяли и тиснули свои великие имена в основание статуи. А те имена, которые в основании не поместились, тут же легли на гранитные камешки, вокруг ангела аккуратно уложенные. И лежат себе там, как на знаменитом Арлингтонском кладбище в Северной Америке. Одни прохожие, читая эти свежетиснутые надписи на гранитных в скорби своей камушках сильно удивляются: «Так вот этот-то гад, жив ведь еще, чтоб ему пусто было! Мы же эту сволоту только вчера еще в Белом доме видели! Пугал он нас сносом «ракушек»! А куда мы будем машины ставить? Каков, подлец?! Нахамил и, быстренько под почетно-мертвого закосил!» А другие прохожие тут же вступают с этими злыми гражданами в перебранку: «Перестаньте кощунствовать в этом святом для нас месте! Не могли вы Афанасьича вчера видеть! Не мог он вас ничем пугать. Уж очень добрым он при жизни был. Садовые участки нам на очистных сооружениях выделил. Пусть небольшие, но зато очень ровные. Воняет, правда, там очень сильно и всегда, почему-то, воняет. Но зато какой хрен и огурцы с кабачками там вырастают! И ведь совсем немного взял с нас тогда Афанасьич! По-божескому просто. Это сейчас уже (когда Афанасьича не стало) некоторые типы говорят, что незаконно это все и документы у нас недействительны, кадастр какой-то поминают… Фу, слово какое мерзкое. По-всякому обидеть таперича все всуе норовят. А Афанасьич — нет, он нас никогда не обижал. При нём всё подругому было. Справедлив был. А камень уже два месяца как тут лежит. И написано на нем про Афанасьича. Поэтому — даже и не сумлевайтесь. Там он. Афанасьич-то. Под каменюкой этой тяжеленной. Горемыка-благодетель наш незабвенный». И слушая это все, понимаешь — абсолютно правильно ведь сделали все люберецкие правители. Сделали, чтобы, значитца, помнили их благодарные потомки! И будут теперь они, правители в смысле, жить во всех грядущих веках. А в ближайшей перспективе никогда не умрут они от внезапно нахлынувшей скромности. А что? Это ведь тоже очень даже хорошо. Хоть одной напастью, но всеж-таки по-меньше для них будет. Ведь, упаси Бог, с ними чего на почве этого скоропостижного приступа ложной насквозь скромности может приключится! Кто же позаботится тогда о незадачливых в извечной беззаботности своей безхитростных люберчанах? Вымрут ведь все. Зазря передохнут.
Ну а тем, кому все же не повезло на перекрестках (ну, не доглядел, к примеру, ангел, недоработал как-то — рвстерялся) хитроумные люберецкие правители тут же хлоп и проникаются заботой: «Надо, — справедливо думают они, — срочно организовать по этому безвременно убиенному память! Не только же нам великим она нужна-то, в конце-то концов! Людям ведь тоже хочется. Хоть кусочек, какой от памяти этой». Недолго они думают по этому поводу и — «Нате!» Сразу же другой памятник невдалеке от своего правители эти ставят. Тоже совсем недалеко от злополучного перекрестка. А для этого вначале найдут они на свалке развалившегося вертолетного завода ржавые останки некогда грозной машины, добротно помазюкают их зеленой краской и повесят на списанный столб уличного освещения в изрытом (для дизайну, конечно же) противотанковыми рвами и бомбовыми воронками типовом люберецком дворе. Повесят и напишут у подножия столба какую-нибудь трогательную надпись, посвящая ее тем, кто так и не дошел до своего дома. А на открытии памятника еще и тоскливо споют, подпевая надорванными в скорби голосами приглашенному по такому случаю батюшке: «Вечная па-а-мять!» При этом совершенно непонятно кому посвящена эта память, кто этот потерпевший, откуда и куда он шел и почему, всеж-таки, не дошел он. И это, наверное, правильно. В этом случае, вроде как о всех этих недошедших куда-то бедолагах, память получается. Обезличенно как-то все, не как там — под ангелом, но всеж-таки тоже, какая-никакая, а память. Ангелов на всех не напасешься. В том числе и на тех, кто потерпел неудачу на этих скорбных в разрухе своей направлениях автомобильного движения, когда-то по ошибке названных в Люберцах дорогами. А кто им был виноват, недошедшим этим? Надо было перебегать быстрее или же тише ехать. И при этом не выпивать. Выпивать можно только дома. В меру. А выпив, пусть даже и в меру, из дома ни в коем случае не выходить. Тогда не придется тратиться правителям ни на какие памятники. Можно будет тогда и какие другие вопросы порешать. А пока львиная доля денежных знаков из городской казны продолжает кристаллизоваться в скорбные монументы, но, надо отметить, надписи на граните становятся год от года конкретней и осмысленней. Понятное дело — совершенствуются правители, развиваются. Однако мелкие семантические недоработки все равно имеют место быть. Так, к примеру, не так давно, соорудили правители еще одного скорбящего ангела, а на постаменте указали выгравировать вполне понятную в самом начале своем фразу о скорби по всем павшим на недавно прошедших войнах. Правильное начало. А потом вдруг: «В назидание потомкам». Что, спрашивается, назидают правители потомкам? «Откосить» любыми путями от армии, чтобы нигде не пасть? Или же наоборот, срочно найти такое место, где можно гарантированно пасть и попасть под юрисдикцию надписи, выгравированной на скорбном монументе? Нет, было бы понятно, если бы абсолютно все городские правители одновременно и публично бросили бы пить, курить и нецелевым образом расходовать казенные деньги, а потом соорудили по этому поводу какую-нибудь стелу с соответствующим назиданием. Тогда все ясно, правители как бы сказали потомкам: «Делай как мы!» Но этого-то ведь пока не наблюдается. Поэтому-то и смысл этого назидания потомкам пока не совсем понятен. В общем, есть еще отдельные недоработки у люберецких правителей в лингвистике, но ведь и прогресс их уже заметен!
Справедливости ради, надо отметить, что громоздящиеся повсюду скульптуры и памятники — это все, как говорится, мелочевка. Обыденность и текучка все это. Особенно же много мудрым люберецким правителям удалось сделать в части освещенности и без того блистающего многообразием разноцветных огней мегаполиса. Пусть некоторые жлобы из других регионов необъятной страны обвиняли их при случае в излишней расточительности. Но люберецким — им все по фигу. Люберецкие правители всегда игнорировали эти недальновидные в очевидной глупости своей и такие мерзкие инсинуации. И по ночам мегаполис являл собой море разноцветных огней и замысловато подсвеченных высотных зданий. Жителям мегаполиса это, конечно же, доставляло некоторые небольшие неудобства во время их чуткого сна, но проблема очень просто решалась покупкой плотных штор. Правители и здесь не скупились и шли на новые траты, закупая шторы для населения. А население при этом здорово экономило на электричестве! Ведь наружное освещение было таким ярким, что в вечернее время дополнительного внутреннего освещения квартир не требовалось вовсе. Надо было только не полениться и пошире раздвинуть плотные в халявности своей оконные гардины. Тратить электроэнергию населению приходилось теперь только на бытовые приборы. Но самым главным из того, чего удалось достичь люберецким правителям с помощью такой вот грандиозной иллюминации, было то, что практически полностью была искоренена в мегаполисе уличная преступность. Знаменитые люберецкие уличные бандиты, привыкшие творить свои темные делишки исключительно под покровом ночи, теперь этого покрова лишились и пришли в полнейшую растерянность от такого светового обилия. Они начали чувствовать себя насекомыми, препарируемыми под ярким светом микроскопа и, в конце концов, трусливо расползались по другим, менее освещенным регионам страны.
Можно еще долго петь оды мудрости нынешних люберецких правителей, но главное — итог. А итог состоял в том, что все в порядке было на этом отдельно взятом пятачке земной поверхности, по которому топал сегодня Жека. Решил он сегодня немного развлечься. Решил покинуть он благословенные Люберцы и посетить одно из окраинных его поселений. Мы уже не раз вспоминали эту отстойную люберецкую окраину, называемую Москвой. Что несло его в эту клоаку? Все дело в том, что был у Жеки в этих трущобах один любимый кабачок. В этом любимом Жекином заведении всегда собирались довольно успешные и состоявшиеся уже давно люди. В основном это были маркетологи типа Жеки, даже кое-кто иногда забредал туда на огонек и покруче. Немного по-VIPестей самого Жеки. Но это случалось редко. Таких людей в Люберцах было не так-то и много при громадном изобилии кабаков. Были, правда, случаи, когда в кабак пытались проникнуть какие-нибудь отстойные лузеры. Однако этих случайно-залетных во хмелю лузеров уверенно отсекал бдительный и жесткий фейсконтроль. Несмотря на изысканность местной публики, кабак носил какое-то странное, отстойное просто какое-то название. Может, как раз этим названием он и вводил в заблуждение залетных лузеров. В общем, несколько приземленно, коротко и просто назывался этот кабак — «Яма». И никто не мог вспомнить, кто и когда его так назвал. Много раз пытались это название поменять. Устраивали даже конкурсы среди посетителей на выдумку нового, более продвинутого названия. Но, в конце-концов, все всякий раз заканчивалось, как всегда, ничем. Неудачей все заканчивалось. Очередное победившее в конкурсе название почему-то никогда не находило отклика в душе хотя бы одного из многочисленных кавказских хозяев заведения, и старая вывеска оставалась висеть дальше. Жеке это название временами даже нравилось. Чаще всего летом. В неистовую летнюю жару это название обещало прохладу. Во всех остальных случаях от названия веяло либо могильным холодом, либо смрадом бурно разлагающихся испражнений. Лучше бы, конечно, это был бы какой-нибудь «Погребок». Все же не так печально и отстойно как «Яма». Но предложенный Жекой «Погребок», к великому его сожалению, в свое время не прошел по конкурсу. В одном из конкурсов как-то раз победило название «На дне». Но вывеска не поменялась. Видимо, из соображений экономии. В общем, какой-то злой рок висел над этим кабаком. Вернее, над его названием. А может, это прилипчивое название каким-то образом сублимировало все в этом кабаке происходящее? Вряд ли. Все же такие приличные люди в нем всегда собирались.
Тем временем видеоролик продолжал свое вращение и Жека шел в своем черном до пят фланелевом пальто, поминутно поправляя развевающийся на холодном осеннем ветру длиннющий белый шарф. Любил он прогуляться пешком. Любил проветрить свою вечно пьяную и обдолбанную голову. А поэтому шел он сначала по улице Интернациолистов, затем свернул на Комсомольскую улицу, потом на Инициативную и, пройдя знаменитый своей потрясающей воображение шириной Люберецкий автомобильный туннель, недавно открытый после капитального ремонта, вышел, наконец-то, на Октябрьский проспект. Пройдя Октябрьский проспект, Жека вышел сначала на Лермонтовский проспект, затем на Рязанский, прошел улицы Нижегородскую и Таганскую и пересек, наконец, Тагнскую площадь, а затем и Садовое кольцо. Проходя Краснохолмский мост через речушку Москва, Жека останавливается и долго смотрит на мутную воду. Он всегда надеется увидеть там хоть какую-нибудь живность. Пусть даже рыбу-мутанта. Пусть даже с тремя головами, но обязательно живую. Он вовсе даже не собирался никого ловить в этой речке. Тем более не собирался он есть то, что в этой речке водится. Осетра там явно нет, в этой мути, а кроме осетрины Жека давно уже принципиально никакой рыбы не ест. Он смотрит на эту жидкую грязь, протекающую под его ногами, в надежде увидеть уже даже не мутанта, а хоть какие-нибудь признаки жизни, хотя бы какую-нибудь дафнию! Ведь какая-никакая, но это все же ведь речка! Но нет. Ни рыбы, ни мутантов с Неглинки, ни дафний. Признаки жизни, конечно же, время от времени проплывают по речке. Но все это были признаки другой жизни. Это те признаки, наблюдение за которыми приводит к еще большему жизненному разочарованию. И в очередной раз Жека огорченно плюет в мутные желтые волны и идет дальше.
Продолжая свое целеустремленное движение, Жека еще немного плутает по узким улицам этой серой окраины столицы. Он идет по Нижней Краснохолмской улице, сворачивает на Новокузнецкую улицу, далее движется по Пятницкой улице и переходит реку Яуза через узкий, раскачивающийся от ветра Чугунный мост. На мосту он долго стоит, пристально вглядываясь в могучие волны большого количества зловонной воды этой некогда величайшей среднерусской реки. Опять разочарование. И в который раз уже огорченно плюет Жека в мутно-желтые воды и, продолжая движение, вновь переходит речку Москва, змеей извивающуюся среди холмов этой отстойной местности. На Москворецком мосту Жеке наконец-то улыбается удача. В мутных волнах этой отстойной речушки он замечает, наконец, нечто необычное. Этим нечто среди мирно покачивающихся на волнах фрагментов фекалий какого-то не вполне земного происхождения являлся медленно уплывающий вдаль и вполне обычный такой труп типичного московского бомжа в типовом грязном ватнике. На широкой груди трупа сидела хищная ворона и торопливо клевала трупов глаз. Казалось бы, ничего необычного для гнилостных тех мест не происходило. С наступлением холодов начинался массовый падеж бомжей. А их остававшиеся пока существовать товарищи часто поступали с трупами простым таким и незамысловатым образом: они поднимали падшую особь своими натруженными мозолистыми руками и бросали ее с моста. Бросали, предварительно не забыв снять с этой особи представляющие для этого строгого общества интерес ценности. А куда им, бомжам, было деваться? Если бы они попытались поступить в соответствии с действующим законодательством, то приобрели бы дополнительное количество проблем на свои и без того уже измученные различными инфекционными болезнями задницы. А у бомжей у этих, у них ведь и так, как говорится, целый день забот не впроворот. А тут еще надо дополнительно и конкретно так похлопотать. Во-первых, надо как-то вызвать милицию, а во-вторых, ее еще надо ведь и дождаться, провалив тем самым адрес своего конспиративного лежбища. Поэтому место стоянки этих современных «древних» людей после уезда милиции и труповозки надо будет им срочно менять. А это непростая задача для мегаполиса с высокой плотностью населения. Вот так, казалось бы плевый совсем вопрос, а сколько сразу возникает проблем у большого количества достойнейших людей! Проблемы милиции-то вкупе с проблемами труповозов — это еще пол-беды. Эти ведь, как никак на работе. А бомжи? И хорошо еще, если проблемы непритязательных этих людей иссякнут после вынужденного переселения. А то ведь еще может приехать какая-нибудь излишне любопытная милиция и начнет какие-нибудь совсем уж странные вопросы задавать. На которые неудобно отвечать. Даже. Маловероятно, конечно же. Но вдруг? Например, милиция может спросить: «А куда делась обувь с этого скоропостижно усопшего гражданина?» Или: «А откуда это у безвременно почившего гражданина появились синяки на судорожно прижатых к давно остывшему телу локтях?» И пошло-поехало: допросы, очные ставки, протоколы и т. п., и т. д. Любопытство, как известно, это ведь не порок. И кому, спрашивается, это все надо? Никому. Ни бомжам, ни милиции (допрос бомжа в замкнутом помещении, он ведь дорогого стоит-то!), ни труповозам (с кого им бакшиш-то требовать?). Вот поэтому-то и хоронят бомжи своих павших товарищей, как погибших в боевом походе моряков. А что, некоторые из усопших бомжей, которые поудачливее всех были, доплывали-таки аж до синего Каспийского моря. И случалось это порой не только благодаря их упорству и проявленному в пути героизму. Такому успеху порой способствовало известное желание граждан и побережных правоохранительных органов избавиться от дополнительных для себя проблем. Прибьет, например, такого отважного вояжера в камыши какого-нибудь берега. А на берегу садово-огородническое товарищество. Граждане отдыхать приехали, а тут такая вонь. Бдительные в брезгливости своей граждане, зажимая носы, гундосо сигнализируют об этом милиции. Милиция сначала долго сомневается: «Да не может быть! Чтобы в нашем-то районе и такое?! Это, наверное, такое причудливое бревно. Сильно воняет трупом? Вы что-то путаете — это, наверное, налипшая на бревно тина так пахнет. Жара-то какая стоит. Нет-нет, нам сейчас некогда. Утром киллеры опять бригадира комбайнеров завалили. Да нет, в этот раз другого. Того, которого прошлый раз завалили, тот встал почти сразу. Здоровый мужик. А это другой бригадир. Похилее первого будет. Пока не встает. Лежит, охает. Дробь из башки своей ржавым гвоздем выковыривает. Словом, очередная «заказуха» свалилась на нашу голову. Объявлен план «Перехват». А вы тут со своим вонючим бревном лезете! Так что отвалите покедова, от нас граждане-дачники! Не до вас нам сейчас. Подождет бревно ваше». И все. Переговоры сорваны. Труп-бревно подождет-подождет, да и пойдет себе по-тихонечку ко дну. А на дне, там любимые всеми рыбаками раки— трупоеды и трупоеды же сомы. Пир будет. Вот из-за этого пира и не видать никогда этому неудачливому трупу морской шири.
Но всеж-таки бывает иногда и такое, что милиция все же приезжает. Даже очень быстро приезжает. Например, когда трупешник этот вдруг возьмет, да и сдуру свернет лихо с фарватера в какой-нибудь элитный яхт-клуб. Элита морщится. Элита платит. Милиция быстро приезжает и проводит тщательный осмотр места происшествия сквозь запотевшую в спешке лупу: «Так, так, так. Трупешник. Причем очень уж давнишний какой-то. Застарелый и можно сказать, заведомо бесперспективный совсем такой трупец. И все это безобразие на моей самой передовой в районе территории? Стопроцентный, такой «глухарь» (или же «висяк», в зависимости от диалекта проплываемой трупом местности)! Падение показателей раскрываемости. Да на фиг он нам здесь сдался?! Пусть плывет к Кузьмичу, на соседнюю территорию». И веточкой так, раз-раз, стыдливо — и оттолкнут путешествующего героя от берега. Он и плывет себе дальше. Упорно так плывет он, отталкиваемый веточками, палочками, досточками, бревнышками по уже полноводной реке Москва, впадая в речку Оку и далее в речушку Волга (кстати жители, населяющие берега Камы, не считают Волгу великой русской речушкой. Они считают, что именно Волга впадает в Каму, которая уже и впадает в Каспийское море. А что? Посмотрите на карту и попробуйте опровергнуть!) И, наконец, вот оно! Теплое южное море! Впечатляющие просторы всегда штормового Каспия! Теперь немного еще поплавать и не стыдно уже и на вожделенное в песчанности своей и прохладное такое дно. В полном, как говорится, соответствии со славными морскими традициями! Последний парад наступает… Из глубины беззвучно подъсплывают русалки и оказавшись на морской поверхности, начинают заунывно петь своими противными, убаюкивающими потенцию голосами: «Лучше лежать на дне, в тихой прохладной мгле — чем мучиться на этой проклятой земле…». Какой потрясающе красивый конец! Даже как-то завидно в глубине души, правда, где-то совсем уж очень в глубине… Туда, в глубину эту, лучше бы вообще никогда не заглядывать.
Так что ничего необычного в увиденном Жекой не было. Но ранимая душа маркетолога вдруг возликовала в нахлынувшей на него щемящей тоске (так, кажется, пишут в таких случаях?): «Вот это сцена! Какая глубокая философия! Какой жесткий в высшей справедливости своей закон жизни — отжившие организмы способствуют продолжению жизни других особей, молодых и перспективных (а ворона разве бесперспективна? Может у нее еще 300 лет впереди!) Какая гармония сущего (не путать с известной скульптурной композицией «Писающий мальчик»)! И не где-нибудь там, в джунглях, где с отбором и выживанием все строго, где все понятно: кто кого, в конце концов, съест. Там всегда очень строгая очередь — тигры, львы, антилопы, гиены, стервятники и все такое прочее. По нисходящей. Покушали одни, пришли другие. А здесь, почти на окраине крупнейшего мегаполиса в мире…!? Переполненный философскими рассуждениями Жека провожает взглядом отмучавшегося в этой жизни бомжа вместе с его перспективной всадницей, мысленно желает им обоим счастливого плавания до самого синего моря и движется дальше. Он идет по Варварке и поворачивает на Китай-город. Он смотрит на встречные подделанные под старину фонари. Фонари смотрят на Жеку. Он впивается в сумерки. Сумерки впиваются в него и, приятно щекоча Жекины нервные окончания, мягкими волнами разливаются по всему его сентиментальному организму. Наконец, он выходит на убогий пятачок обшарпанной окраины стольного города Люберцы. Пятачок называется Старой площадью. Все в порядке! Вывеска на месте. Название прежнее. Значит, ничего не изменилось и все будет, как всегда. У входа Жека увидел знакомую ему еще со школы и тоже завсегдательницу заведения — местную проститутку Леночку:
— Здорово, Жень! Что-то ты совсем нас забыл. Все бабло, небось, рубишь в экстазе?
— Как это забыл! А с кем я тогда прелюбодействовал на очке в прошлое воскресенье? Или это была твоя голограмма?
— Конечно, голограмма. Я сама ее недавно видела. У ней на заднице туалетная щеколда отпечаталась.
— От этой твоей голограммы у меня до сих пор с конца что-то капает.
— Ха-ха-ха! Хо-хо-хо! У меня всегда справочка из кожвендиспансера при себе, а у голограммы (хи-хи) — не уверена.