Античный город
Шрифт:
Для спартанца считалось позорным проявление какого-либо интереса к любым делам, непосредственно не связанным с военной службой или подготовкой к ней. Простое посещение рынка в глазах общественного мнения выглядело делом недостойным гражданина. По словам Плутарха, под запретом были даже темы разговоров, связанные с торговлей или наживой. Все это ещё скажется и на судьбах государства, да и на судьбах всей Греции. Впрочем, о судьбах нам ещё придётся говорить.
Спартанцам было запрещена любая роскошь; богатая мебель, нарядная одежда, даже обильный стол – всё это было как бы вне закона. Категорически запрещён был и ввоз в страну чужеземных изделий, свои же ремесленники-периэки изготовляли лишь самую простую и необходимую утварь, орудия труда и оружие. Была разработана и действовала развитая система мер, делавшая невозможным никакое личное обогащение. Считалось, что стремление к роскоши порождает неравенство, разлагает сложившееся воинское братство. Для этого была изъята из обращения даже золотая и серебряная монета, в обороте
Ясно, что при таких идеологических запретах все заботы о развитии хозяйства лежали вне интересов полноправных граждан этого удивительного государственного образования. Таким образом, деревня (примерно девять тысяч сравнительно равных по своей доходности наделов, розданных соответствующему числу спартанцев) была предоставлена сама себе, и являла собой что-то вроде наших российских заповедников крепостничества, куда помещик не наведывался годами. Правительство следило лишь за тем, чтобы величина наделов оставалась неизменной (их нельзя было дробить при передаче в наследство), а сами они не могли переходить из рук в руки посредством дарения, продажи или завещания. Поэтому основная масса невольников была как бы изолирована от своих господ, спартиатов (они жили отдельно пусть и в лишённом стен, но всё же укреплённом городе), и это, конечно же, существенно облегчало контроль над нею: ведь вполне достаточно карательной экспедиции в какую-то одну область, чтобы нагнать страху сразу на все остальные (правда, для этого необходимо существование пусть и ограниченного, но постоянного воинского формирования, но, повторимся, как раз в Спарте-то оно и существовало). Да и в случае массового восстания рабы лишались возможности немедленно перебить своих поработителей. Но и при таких условиях существование огромных масс невольников, одной своей численностью подавлявших весь массив свободных, становилось смертельной угрозой даже для этого выдающегося своей военной мощью государства. Поэтому совсем не случайна одна из статей упоминаемого Фукидидом мирного договора, заключённого в 421 г. до н. э. между Афинами и Спартой: «В случае восстания илотов афиняне должны прийти на помощь лакедемонянам всеми силами». [22]
22
Фукидид. История.V, 23, 3.
Следует заметить, что отсталость Спарты состоит не только в структуре её экономики. В сущности, здесь ещё очень сильны пережитки родовой организации общества, полисное начало проявляется слабо, и не в последнюю очередь именно это обстоятельство помешает ей объединить Грецию. Впрочем, уточним: пережитки родовой организации и слабость полисного начала накладываются на строгие идеологические ограничения. Античный полис жёстко увязывает свои представления о свободе, кроме всего прочего, ещё и с полной хозяйственной независимостью. Просто в Спарте, как, может быть, ни в каком другом греческом государстве, и общая отсталость и стремление к абсолютной экономической самодостаточности проявились в наиболее резкой и контрастной форме.
Несколько сложнее с Афинами, которые представляют собой гораздо более высокую ступень в историческом развитии. Здесь родовая организация давно уже в прошлом, да и хозяйство имеет куда более прогрессивный характер. Это уже не чисто аграрное, а быстро развивающееся торгово-промышленное образование с весьма широкими экспортно-импортными контактами с зарубежьем. Ориентированная же на ремесленничество и торговлю экономика делает невозможным раздельное существование свободных и рабов; и те и другие оказываются зависимыми друг от друга. Поэтому в Афинах рабы были повсюду; это может показаться невероятным, но даже часть полицейских функций исполнялась пленными скифами. Впрочем, последнее обстоятельство объясняется просто: по представлениям того времени свободный гражданин не мог ударить другого гражданина, не опасаясь суда над собою, а раб был вправе, так как принадлежал городу. Словом, получалось так, что «в чувство» нарушителя каких-то принятых норм приводил именно город, а это не влекло за собой никакого урона для достоинства. Именно поэтому рабы и использовались для поддержания порядка. Кстати, подразделение, сформированное из числа пленников-скифов (примерно 200 конных лучников) завоюет славу в решающей битве против персов при Платеях.
Конечно, и на подвластных Афинам территориях значительная масса невольников была занята на сельскохозяйственных работах и на рудниках, но, как кажется, и там гораздо большая – в ремесленном производстве. О структуре невольничьего контингента красноречиво говорит тот факт, что среди двадцати тысяч рабов, на заключительном этапе Пелопоннесской войны перебежавших к спартанцам, большинство, как пишет в своей «Истории» Фукидид, составляли именно ремесленники. [23] Неотделимое же от торговли, развитое ремесленное производство не существует изолированно, его невозможно организовать в некоем подобии охраняемых резерваций.
23
Фукидид. История.VII, 27, 5.
Так что, даже протекая в разных правовых измерениях, жизнь свободнорождённых и жизнь рабов вынужденно пронизывают друг друга, и переполненный рабами античный город живёт, как сказали бы его будущие потомки, на готовой в любую минуту взорваться пороховой бочке. Поэтому повиновение и покорность невольничьего контингента – это залог не одной только эффективности государственной экономики, но и гарант элементарного выживания.
§ 7. Обеспечение покорности
Но что же всё-таки обеспечивало повиновение?
В первую очередь именно такая организация древнего общества, где даже те, кто не мог и мечтать о содержании своих собственных невольников и – по несостоятельности – вынужден был работать сам, где даже малые дети и немощные старухи, словом, все служили одному – пресечению любого возможного протеста. (Как бы иллюстрируя эту истину, Фукидид пишет: «Ведь большинство лакедемонских мероприятий искони было, в сущности, рассчитано на то, чтобы держать илотов в узде». [24] ) Только там, где все свободные граждане составляют единый охранный контингент, оказывается возможным обеспечение покорности масс, численность которых оказывается сопоставимой с численностью свободных. А впрочем, не только граждане: даже дворовые собаки, которые, как правило, очень быстро привыкают к новым людям, и любой, кому приходилось снимать жилье в чужом доме, очень быстро обнаруживал полное их равнодушие к нему, каким-то глубинным инстинктом чувствовали исходящую от чужаков угрозу. Вспомним, к примеру, «кавказского пленника» Жилина, которому пришлось специально прикармливать хозяйского пса, чтобы тот перестал бросаться на него. Да что собаки, обыкновенные гуси (вспомним поднятую ими тревогу, которая в своё время спасла Рим) – все в древнем полисе служило общему делу охраны. Здесь нет никакого преувеличения: в сущности все живое, что обитает на подворье человека, тревожно реагирует на необычное; замысливший же что-то недоброе невольник ведёт себя совсем не так как всегда, и это не может укрыться от куда более чувствительных, чем наши, глаз и ушей, что постоянно наблюдают за нами.
24
Фукидид. История.IV, 80, 2.
Принято считать, что первые концентрационные лагеря возникли на переломе XIX—XX веков в ходе англо-бурской войны. Однако все новое – это часто очень хорошо забытое старое, ибо и здесь, в классическом античном полисе, существовало что-то вроде большого расконвоированного концлагеря, и, в общем-то, неважно, что этот лагерь не имел тех легко узнаваемых форм, которые стали присущи местам заключения двадцатого века. Здесь и администрация и конвой часто вообще не были отделены от заключённых, больше того, многие из административных и конвойных функций перепоручались самим заключённым-рабам, в то время как значительная масса свободных граждан выполняла в сущности ту же самую работу, что и сидевшие по другую сторону незримого ограждения. Этот лагерь не имел ни чётких границ, ни колючей проволоки, ни вышек по своему периметру, но суть дела от этого нисколько не меняется. Так что не будем идеализировать и античный мир, ибо он оставил нам не только выцветшие беломраморные статуи, волнующие поэтическое воображение мифы, и лучшее, что было создано человеческим разумом, – философию, но ещё и этот непреходящий позор и хронический недуг человеческого рода.
Платон в своём трактате об идеальном государстве оставил нам любопытное рассуждение, касающееся именно этой темы. Если бы кто-нибудь из богов вдруг перенёс человека, владеющего пятьюдесятью или больше рабами, вместе с женой, детьми, челядью и со всем имуществом туда, где не было бы свободнорождённых людей, готовых оказать ему помощь, тот был бы вынужден жить в постоянном страхе. Очень скоро он сам стал бы заложником своих невольников и начал бы заискивать перед ними. Между тем, живя в своём городе, он не боится ничего – и все потому, что ему в нужный момент приходит на помощь все государство. [25] Именно солидарность всех свободнорождённых перед лицом огромной массы рабов и, разумеется, такая форма государственного устройства, которая крепит её, и служат залогом всеобщей безопасности.
25
Платон. Государство. 578,d—e.
А вот теперь самое время всерьёз задуматься. Если весь античный полис функционирует как некая единая сплочённая корпорация, если извлечение прибыли может быть гарантировано только одним – согласованными усилиями всех его сограждан, то ведь и право на участие в этих прибылях, как в любом цивилизованном акционерном обществе, должно быть обеспечено в конечном счёте всем официально зарегистрированным его членам. В противном случае, такое общество вообще нежизнеспособно, оно обязано распасться. Разумеется, доля каждого в общем доходе может быть различной, но это нисколько не меняет существо дела, ибо речь идёт не о величине прибыли, но о некоем пусть и не закреплённом юридически, но прочно осевшем где-то в подкорке общественного сознания праве.