Антидекамерон
Шрифт:
Ушла проводница, мы с Ольгой Дмитриевной сидим напротив, столиком разделенные, разговор как бы продолжаем. И начала она мне про себя рассказывать. Так рассказывать, словно я не посторонний человек, а близкая подружка. Как совсем еще молоденькой была, когда мама умерла, отца вообще никогда не видела, совсем одна осталась. А тут сосед ее, взрослый уже, набиваться к ней стал, Ему, правда, тридцать всего было, но ей, семнадцатилетней, стариком казался. Не нравился он ей, надежды ему не давала, но он настырный был, проходу ей не давал. Выходи за меня, говорил, пропадешь ты одна, а я позабочусь о тебе, королевой жить будешь. А она как бы растерянная была, только школу закончила, на бухгалтерские курсы поступила, после маминых похорон совсем без денег осталась, впроголодь жила, надеяться не на кого. А его она давно знала, в одном доме ведь жили, мужик будто бы нормальный, ничего такого
Одним словом, подумала она-подумала – и согласилась. Тут еще и тетка, к которой она сейчас едет, свою роль сыграла. Выходи за него, советовала, не беда, что не нравится, с лица воду не пить, главное – что он ее любит. Между прочим, сказала ей, такие браки как бы самые надежные. Те скороспелки, которые от любви млели, так же быстро потом разбегались. А тут не мальчишка, человек солидный, инженер, опять же русской национальности, что в ее республике фактор немаловажный. Внушала ей, что, как говорится, стерпится – слюбится, не она такая первая и не она последняя. Взвесила Ольга Дмитриевна все, теткину правоту приняла – тем все и кончилось. Правильней сказать, только началось, потому что в первые же послесвадебные дни поняла, что не королевская жизнь ей уготована.
Заподозрила она даже, что он сватался, чтобы переселиться к ней – жили там впятером в одной комнате. Однако ж думала, что ничего, как-нибудь со временем все нормализуется, даже привязалась к нему по-своему. Ну, а как дочка родилась, и вовсе как бы ни до чего другого стало. К тому же девочка болезненная была, большого ухода требовала. Но что в конец ее сразило – муж после рождения дочки еще хуже к ней переменился. Укорял ее, что мальчика ему не родила, кто-то там бракоделом его дразнит. Никакого внимания ребенку не уделял – ни выкупать помочь, ни погулять, ничего. А дите беспокойное, по ночам плачет, он перед работой не высыпается; она, чтобы не психовал он, на кухне скрывалась, там взад-вперед ходила, укачивала девочку, пока та не заснет. Но хуже всего донимало ее, что к выпивке он был склонен. Раньше, до ребенка еще, нередко за воротник закладывал, иногда домой, что называется, на бровях приползал. Но поначалу вел себя терпимо, особо не выступал – доберется до кровати, в чем есть завалится и храпит до утра. А потом колобродить начал: и то ему не так, и это, руки распускал, если слово ему поперек скажет. Ни по чем ему было, что девочка пугалась, криком исходила. А то еще не только на стороне пил, друзей в дом приводил, таких же алкашей, требовал, чтобы она им стол накрывала. Она бы, может, и накрыла, чтобы не злить его, да только денег он ей как бы почти не давал – откуда они, если пропивал все. И снова она виновата: плохая хозяйка, дом вести не умеет…
Поняла она, как влипла, да куда ж теперь деваться? Опять же ребенок у них, какой-никакой, а отец. И до последнего надеялась, что как бы образумится он, наладится еще у них жизнь. Потому надеялась, что у него вдруг и светлые промежутки бывали, когда не пил он и по-человечески к ней относился. Не часто, но все-таки бывали, даже цветы ей, случалось, приносил. Год прошел, другой, третий – и убедилась она, что напрасно хорошего дожидается, – светлые промежутки вовсе прекратились, и все чаще поколачивал он ее, руки распускал. На работу ходить стыдно было, как синяки свои ни запудривала. Согласна была с дочкой на хлебе и воде сидеть, только бы избавиться от него. А как избавишься? – из дому ведь не выгонишь. На развод подать – так он все равно из квартиры не уйдет, такие же права имеет. Сама бы сбежала, да сбегать некуда – одна тетка далеко, но той самой от жизни достается…
Так и жила год за годом, один свет в окошке – дочурка ненаглядная. Не то что бы привыкла – как бы смирилась она с этой своей жизнью, так, значит, выпало. А с мужем они совсем чужими людьми сделались, жил он, как квартирант, только что обстирывать его надо было и кормить, тут уж никуда не денешься. Квартирантом потому еще можно было его назвать, что мог прийти и не прийти, иногда сутками пропадал где-то. Давно знала она, что шляется он, только мало ее это волновало. Даже рада была, когда он дома не появлялся, меньше проблем. Думала, так ей весь свой век коротать придется; себя заживо похоронила, об одном мечтала: чтобы у дочки жизнь лучше сложилась, не так мыкалась, как мама. И вдруг в прошлом году повезло ей несказанно. За все беды, что на нее сыпались. Он сам с ней на развод подал, на другой жениться задумал. Удивлялась она, кто на него, такого, позарился, жалела ее. Удача еще в том была, что ушел он как бы благородно, с одним чемоданом, на вещи и жилплощадь не претендовал. Вот и надумала она там квартиру продать, а на эти деньги рядом с теткой хоть коммуналку себе какую-нибудь прикупить – главное, чтобы с работой на новом месте устроилось, чтобы не в никуда она с ребенком ехала…
Слушал я Ольгу Дмитриевну, жалел ее до невозможности, а потом, откровенность за откровенность, о своей жизни рассказал. Как без жены остался, с которой душа в душу жили, как пусто теперь в квартире, никакой в жизни радости нет. А когда слушал ее и сам потом рассказывал, как бы забродили у меня в голове всякие отчаянные мысли. Вот Толик о счастливом случае говорил, со мной как бы то же самое произошло. А что, подумал, если это мой счастливый случай? Оба мы с ней одинокие, оба невезучие – может, с каким-то умыслом свела нас судьба в одном купе, даже позаботилась, чтобы никого тут больше не оказалось, как бы не помешал никто нашему общению? И дочка у нее такая славная, я бы мог вместо отца ей быть, позаботился бы о ней, своих-то детей никогда не было. Что разница в возрасте у меня с Ольгой Дмитриевной большая, тоже не препятствие – и не такие браки случаются, а я еще, слава Богу, не дряхлый старикан – взволновала же, например, она меня. И – видно ж – я ей тоже по сердцу пришелся, что обнадеживало. Утром приедем, расстанемся с ней – и нет никакого счастливого случая…
Будь я помоложе и как бы полегкомысленней, я бы активней себя повел. Нет, не в том смысле, что сходу начал бы куры ей строить. Шутка ли – познакомиться с кем-то в поезде, расположиться друг к другу и за несколько часов планы на совместную жизнь строить? И потом, первое впечатление может быть обманчивым. Нельзя же было исключить, что не та Ольга Дмитриевна, за кого себя выдает, такие случаи тоже известны. И так я для себя решил: обменяемся мы с ней адресами, телефонами, а после, время для осмысления выждав, снова с ней встречусь. Она как бы может ко мне с дочкой приехать погостить. Тут, кстати, и выдумывать ничего не надо, с моей стороны даже намеки не нужны – дочку специалистам показать необходимо. А дальше – как повезет, как бы ясно станет, случай или не случай…
Могли бы мы с ней, наверное, ночь напролет проговорить, но время совсем уже позднее, она первая сказала, что пора мне отдыхать. Знала, какая мне завтра с утра предстоит работа, что отдохнуть я должен. Тут уж она верховенство взяла, собралась постели себе и мне приготовить. Выглянула в коридор, удостоверилась, что пустует он, просит меня на минутку выйти, не мешать ей. Я матрасы сверху снял, свое, не поездное полотенце прихватил, в туалет направился, умыться перед сном. Туалет там, кстати сказать, такой страхолюдный был, что эту проводницу только за него одного судить следовало бы. Возвращаюсь – наши с ней нижние полки уже застелены, свет выключен, лишь синеватый ночной еле горит. Ольга Дмитриевна уже легла, простыней до подбородка накрылась. Я дверь изнутри запер, тоже улегся, пожелал ей спокойной ночи, она мне как бы тоже пожелала. Лежим, молчим. А я чувствую, что не скоро заснуть смогу, если вообще смогу, обстоятельства этому не способствуют. И знаю, хоть лица ее не вижу, по одному дыханию сужу, что и она бодрствует. Но – ни слова. Ни она мне, ни я ей.
Полчаса, не меньше прошло. И захотелось мне, чтобы позвала она меня. До того, признаться, захотелось, что дышать трудно стало. Всякие как бы видения перед глазами поплыли. Хоть намек какой-то, думаю, подаст мне сейчас – и все сомнения отброшу. И уже не отпущу ее, как бы дальше ни сложилось. Понял, что именно она та женщина, какая мне нужна, и не прощу себе, если расстанусь с ней. Вдруг слышу: заворочалась она, завздыхала, как бы руками зашарила.
– Что-нибудь случилось? – у нее спрашиваю.
– Одна сережка подевалась куда-то, – жалуется, – никак не найду.
– Куда ей тут деваться? – говорю, – сейчас отыщем. Вы не возражаете, я свет включу?
Не возражает она, я выключателем щелкаю, она простыню отбрасывает, садится. Опасался я, что она халат на ночь сняла – нет, в нем осталась. Она свою подушку вертит, простынями ворочает, а я прямо как бы обомлел. Не помогаю искать – на эту подушку и простыни во все глаза пялюсь. Мамочка родная – такого не видел еще никогда. Ну, бывает в захудалых поездах белье и сероватое, и сыроватое – мириться приходится. Но такого не видал никогда. Что вообще не стираное оно – вопроса нет. Но наверняка спали на нем перед тем кто-то вроде тех мужиков в ватниках. И долго спали. А эта сволочная проводница потом его просто сложила, в пленочный пакет спрятала и нам подсунула. На свою измятую постель глянул – еще гаже стало. Счастье, что сережка потерялась, пришлось мне свет включить, а то бы всю ночь об эту замызганную наволочку лицом терся.