Антипка дарит журавлиное яйцо
Шрифт:
— Не перебивай! — тихо сказал Фимка. — Знай слушай. Дальше ещё интересней будет.
— Страшно не страшно, а приказ есть приказ: его надо выполнить во что бы то ни стало, — сказал дед Никанорыч, взглянув на Серёжу, и, немного помолчав, продолжал: — Наконец подполз я по-пластунски к церкви. Вижу, у входа на колокольню часовой прохаживается взад-вперёд. Меня-то ему не видать, а он передо мной маячит, как тень, на фоне неба. Голову его вижу, винтовку за спиной и штык на винтовке.
Стал я за часовым наблюдать, думаю, как мне его убрать. Стрелять-то нельзя —
Возле церкви росли толстые кедры. Часовой нет-нет да и зайдёт за них, а через минуту опять возвращается. Вытянул я из валенка портянку и, когда колчаковец скрылся за кедрами, подбежал к церкви и спрятался с другой стороны дерева.
Слышу, снег поскрипывает под ногами. Значит, идёт. Уже совсем рядом. В мою сторону не смотрит, голову опустил, что-то под нос мурлычет, беды не чует. Прикинул: он пониже меня, послабее будет.
Как поравнялся часовой со мной, я навалился на него сзади, портянку в рот затолкал — он и пикнуть не успел. Его же собственным штыком и прикончил…
Но времени терять не приходится: я на колокольню. Лесенка узенькая, лезу вверх. Хорошо, я в валенках, от них никакого шума. Лезу на ощупь — темно ведь. Поднялся до половины и упёрся головой во что-то: ощупал руками — дверца, на замок заперта. Дверца крепкая. Нет дальше пути, хоть возвращайся.
Но возвращаться нельзя. Ведь если вернусь, не выполнив приказа командира, завтра опять сколько наших товарищей положит этот пулемёт.
Спустился я на один пролёт ниже. Там было маленькое окошечко, сквозь него карниз виднеется. Протиснулся я через это окошко, вылез наружу, огляделся. Метра на три повыше виднеется в колокольне ещё одно окно, но пошире и побольше. Добраться до него хоть и трудно, а можно: по всяким там украшениям, выступам и выемкам.
Чтобы удобнее было, скинул с себя шинель, оставил её на карнизе. Пробрало меня ветерком до костей, но тут уж не до тепла.
Винтовку я взял с собой. «Она, — думаю, — ещё пригодится».
Добрался с трудом до окна, влез в него, попал опять на лестницу, но уже по другую сторону запертой двери.
Лезу по лестнице выше. Вижу, впереди светлеет. Наверно, там и есть та самая площадка, на которой установлен пулемёт.
Вдруг совсем рядом слышу громкий храп, да ещё с присвистом…
— Сейчас будет самое страшное, — шепнул Антипка Серёже на ухо.
— Ну, соображаю, тут медлить нельзя, — продолжал дед Никанорыч, — надо действовать быстро, смело и наверняка.
Осторожно просунул голову в отверстие, через которое залезают на площадку.
Так и есть: пулемёт там. За ним лежит солдат ко мне спиной и смотрит в окно, наблюдает.
Рядом с ним второй прикорнул и спит. Мне их хорошо видно, потому что уже начало рассветать.
Тут уж я, такскать, и не помню, что подумал в эту минуту, только как будто подняло меня: скакнул на площадку,
«Нет, — отвечаю, — проклятый, не будет тебе пощады за то, что ты стольких наших дорогих товарищей погубил».
Расправился я с колчаковцами — и к пулемёту. Пулемёт в полном порядке, честь по чести заряжен, у стены ящики с патронами. «Пусть сам в живых не останусь, думаю, но и беляков положу немало из их пулемёта их же пулями».
Лёг я за пулемёт. Уже совсем рассвело, видно стало далеко. Внизу село Бадьдор, крыши, дворы. Сразу за околицей окопы, и в них колчаковцы копошатся, а дальше — за полем — наши окопы. Мне сверху всё хорошо видать.
«Ну теперь держись, вражья свора. Теперь за всё расплатитесь, никуда не уйдёте!»
Прицелился я и давай строчить по колчаковским окопам.
Колчаковцы не поймут, откуда стреляют. Думали, с нашей стороны, бросились в атаку на наши окопы. А я им вдогонку. Тут наши заметили, что пулемёт с колокольни бьёт по колчаковцам, и поднялись в контратаку.
Видят белые, дело неладно, — повернули назад.
Сзади наши их гонят, спереди я их пулемётным огнём встречаю.
Между двух огней белогвардейцы совсем ошалели: бегают, мечутся, не знают, где спасенья искать.
А наши уж, вижу, в Бадьдор ворвались…
— Вы, дедушка, настоящий герой! — восхищённо воскликнул Серёжа.
Дед Никанорыч достал из кармана гребешок, аккуратно расчесал бороду и усы и только после этого заговорил снова:
— Уж не знаю, герой или не герой. А только когда после боя спустился я с колокольни, окружили меня красноармейцы, обнимают, целуют.
«Как же ты, Порошин, ухитрился завладеть колокольней?» — спрашивают.
«На то, — отвечаю, — я и красноармеец, мне положено смекалку иметь».
Потом вызвал меня командир. Обнял, пожал руку и говорит: «Объявляю тебе благодарность за отвагу и мужество, проявленные при освобождении села Бадьдор. А ещё возьми, Порошин, вот эту трубку от меня на память…»
Вот с тех пор у меня эта трубка…
Ребята ещё раз с уважением посмотрели на затейливую трубку Никанорыча. Серёжа хотел попросить деда дать ему подержать трубку, чтобы рассмотреть получше, но не решился: не даст Никанорыч в чужие руки такую драгоценную вещь.
— А мы тут не можем с каким-то ястребом сладить! — с досадой сказал Фимка.
— С каким ястребом? — спросил дед Никанорыч.
— Который на ферме кур таскает! Каждый день, тётя Глафира говорит, прилетает. Мы его сегодня сами видели! — наперебой заговорили Серёжа и Антипка.
— Так бы сразу и говорили, такскать, хищник колхозное добро ворует, — с озабоченным видом сказал дед Никанорыч. — А то пристали: был ли ты, дед, на гражданской войне, да расскажи, как воевал… Сразу бы надо сказать: ворует хищник колхозное добро. Надо, такскать, окоротить его. У меня на этот случай ружьё имеется.