Антипутеводитель по современной литературе. 99 книг, которые не надо читать
Шрифт:
В интервью газете «Завтра» писатель признается: «Я говорю о том, что меня реально волнует». Судя по книге, волнует автора не только «поврежденная мужская суть» Волка. Для патриота есть вещи и поважнее. Что, например, обнаруживают на Луне Незнайка и Пончиком? «Кагал эксплуататоров», конечно. А вглядываясь в сюжет «Приключений Буратино», бдительный Елизаров прозревает «иудейскую метафизику» Карабаса-Барабаса, который-де и внешне смахивает на «плакатного иудея-эксплуататора». Наибольший же простор для обобщений дает писателю мультик «Возвращение блудного попугая». В нем, представьте, талантливо разоблачена «извечная пятая колонна — диссидентское сообщество и его национальный колорит». У Кеши — «библейская» национальность и «семитский нос-клюв». Попугай — «брюзга, диссидент, нытик, доморощенный Абрам Терц-Синявский», он «тайно посещает синагогу» и мечтает драпануть. «Мальчик Вовка (читай
Писатель Захар Прилепин о своем украино-германомосковском коллеге недавно высказался так: «Елизаров литератор, безусловно, русский, осененный крылом русской литературы». Ну конечно, кто бы сомневался? Не крылом же блудного попугая-космополита его осенило, в конце-то концов…
Право на труп
Михаил Елизаров. Мы вышли покурить на 17 лет: Сборник рассказов. М.: Астрель
В 1889 году скромный страховой агент Марк Елизаров женился на Анне Ульяновой и стал зятем вождя пролетарской революции. Об этом негромком факте истории отечественная литературная критика вспомнила лишь двенадцать десятилетий спустя, когда Букеровскую премию внезапно получил малоизвестный за пределами издательских тусовок прозаик Михаил Елизаров за роман «Библиотекарь» — произведение, проникнутое какой-то истерической ностальгией по давно канувшей в небытие советской Атлантиде. Тогда-то некоторые наблюдатели, уязвленные решением жюри, ударились в дурную конспирологию, а кое-кто даже поверил слухам о том, будто автор премированной книги и впрямь является прапраправнучатым племянником Ленина. Историкам пришлось всерьез доказывать, что родство двух Елизаровых может быть исключительно духовным: Марк Тимофеевич и Анна Ильинична потомства не оставили…
В новом сборнике букеровского лауреата можно найти отдельные мотивы, которые роднят его с романом «Библиотекарь». Например, в рассказе «Меняла» герой-повествователь не без горечи вспоминает о разрушенных архетипах пионерского детства, а рассказ «Готланд» открывается рассуждениями о «классовом чутье» и «буржуазной сволочи». Однако привычных обличений загнившего Запада и прямолинейных отсылок к «советскому проекту» тут действительно немного. Должно быть, это и имел в виду сам автор, когда утверждал в аннотации: мол, новая книга не похожа на предыдущие и «написана полностью содержимым второй чернильницы». На самом деле и ту разновидность литературных «чернил» Елизаров уже использовал, притом не раз — в книгах «Ногти», «Pasternak» или «Кубики», написанных так, чтобы читатель был временами вынужден преодолевать рвотные позывы.
Если у Даниила Хармса фразой «Нас всех тошнит!» спектакль заканчивался, то у Елизарова он отсюда только начинается. Лишь в паре рассказов сборника «Мы вышли покурить на 17 лет» чуть проблескивает солнце, в остальных же убогий мир погружен в темную и смрадную выгребную яму, где тускло копошатся безумные фрики («Маша»), безвольные амебы («Кэптен Морган»), жалкие перверты («Паяцы»), юные обдолбыши («Берлин-трип. Спасибо, что живой»), уличные садисты («Заноза и Мозглявый») и т. п. — короче говоря, даже не люди, а «феерические, отпетые гондоны».
Вот еще цитаты из книги: «Маша, сложив брезгливой гузкой рот, виляла им во все стороны, точно обрубком хвоста», «сердце лопнуло и потекло», «липкие пассажиры, скользкие и белые, как личинки», «краны еще до полудня харкали ржавчиной», «пылесос храпел, точно конь, пока давился резиновой падалью», «из рукавов, словно кишки из рваного живота, лезли неопрятные шерстяные манжеты»… Уличные ребятишки в рассказах Елизарова жутко улюлюкают «по-собачьи» и похожи на павианов, арбузные корки в мусорном баке напоминают выеденные изнутри человеческие черепа, а закат корчится на столе у патологоанатома: «Клочья воспаленного пурпура мешались с фиолетовыми внутренностями, с карамельными тонами растерзанной ангельской плоти».
Сто лет назад Чуковский укоризненно писал о «чарах могильного тления», а Горький в «Русских сказках» выводил фельетонного поэта Смертяшкина, злоупотреблявшего «кладбищенской» тематикой. Ах, если бы Корней Иванович с Алексеем Максимовичем дожили до Елизарова! Думаем, любые изыски Гиппиус или Сологуба показались бы им милыми гимназическими шалостями. У Елизарова
Телефонный разговор не завершается, а летит вниз, «как самоубийца с крыши». Если персонаж снаряжает походный рюкзак, то «словно мертвецкую ладью». Если он трудится, то «словно роет могилу». Если он сдает в журнал колонку — то «гонит на убой редактору». Если его девушка «забанила» его в ЖЖ — значит, «вывела босого в исподнем за бревенчатую черную баню и прикончила в мягкий затылок». Если на кофту героини пролили кофе, то она сидит, «точно после выстрела в грудь»… То, что у символистов было кокетливым приемом, современный автор доводит до крайности, до пародии, как гвозди вколачивает. «Дача остыла, затвердела. Осунулась, как покойница». «Маячили подъемные краны, похожие на виселицы из стрелецкого бреда». Немецкий город напоминает «труп повесившегося поэта». Компьютерная мышь «трепетала на шнуре, словно висельник». «Семеро минувших суток, точно расколдованные трупы, вздулись, лопнули и разложились»…
Едва ли это эпатаж, скорее — особенность елизаровского мироощущения. Наверное, когда-то давно, во времена далекого харьковского Мишиного детства, Вселенная по-хулигански надвинула ему панамку на нос, дала подзатыльник и отобрала мороженое. И с тех пор автор, выросший, но так и не снявший ту детскую панамку, мстит, как умеет, этой перекошенной Вселенной. «Чего тут стесняться, когда весь мир создан совершенно не на мой вкус. Береза — тупица, дуб — осел. Речка — идиотка. Облака — кретины». Это, правда, не Михаил Елизаров, а министр-администратор из пьесы Евгения Шварца «Обыкновенное чудо». Елизаров бы выразился покруче.
Вселенская жопотень
Виктор Ерофеев. Акимуды: Роман. М.: РИПОЛ Классик
Действие фантасмагории Виктора Ерофеева происходит в наши дни. Как снег на голову на российскую столицу сваливается посольство страны Акимуды, на карте не обозначенной. Цель гостей — выяснить, можно ли иметь дело с теперешними москвичами или на них надо поставить крест и заняться более перспективным проектом. Федеральные власти озабочены и решают напомнить пришельцам (из рая? из преисподней?), кто в доме хозяин. Однако воевать обычным оружием с «той силой, которая вечно хочет зла и вечно совершает благо» — занятие бессмысленное и опасное…
«Ко мне подозрительно относится интеллигенция, — жалуется в романе лирический герой, похожий на самого автора. — Она ненавидит меня за то, что я не считаю Булгакова великим писателем». Не слишком почтительное отношение к Михаилу Афанасьевичу не мешает романисту, выстраивая сюжет, брать напрокат булгаковскую схему. Посланцы страны Акимуды смахивают на известную делегацию Воланда в Москве 30-х. Черный берет мессира примеряет посол Николай Иванович (он же Акимуд), в роль Иванушки вписывается эфэсбэшник Куроедов, а вакансию Маргариты заполняет любвеобильная девушка Зяблик. Легко догадаться, кто здесь Мастер. «Бог дал мне ум и талант, — напоминает alter ego автора, — обо мне пишут дипломы и диссертации, некоторые иностранные критики объявили меня гением», «в провинции на мои выступления набегает толпа народа», «сколько я раздал автографов? — это население целого города».
Одна из центральных сцен в романе — посольский прием с участием усопших писателей — выглядит ремейком бала у Сатаны. Разница в том, что именитые коллеги выведены под своими именами и описаны с минимальной степенью дружелюбия. Больше всех повезло однофамильцу автора: создатель поэмы «Москва — Петушки» благоразумно не упомянут вовсе (иначе не избежать всегдашней путаницы, так раздражающей романиста). Довольно снисходителен рассказчик к Андрею Вознесенскому. Приветствуя его, автор лишь заметит, что поэт поддался давлению и заменил удачную строку на менее удачную. Упоминая о Василии Аксенове, Ерофеев с укоризной обронит, что «жены всегда подталкивают мужей эмигрировать» и в аксеновском случае все кончилось «семейной катастрофой». Куда меньше повезет в романе прочим известным мертвецам. Скажем, Мандельштама автор приклеит к Сталину (оба «в вальсе несутся через века славной истории, порождая и убивая друг друга»), Пастернака вынудит признаться в глупости и фальши, Набокову подарит пошлый каламбур, Ахматову заставит хвалиться синяками («вы правда любили, когда вас пороли мужчины?») и сообщит, что она и в подметки не годится Платонову, а самого Платонова сведет с Кафкой — для того, чтобы автор «Чевенгура» нелестно отозвался об авторе «Процесса» («Никакой ты не гений, а просто еврей задроченный»), а Кафка надавал Платонову пощечин.