Антипутеводитель по современной литературе. 99 книг, которые не надо читать
Шрифт:
Тогдашняя критика постеснялась тронуть лауреата, но всего два года спустя премиальные устои зашатались сами собой. Букеровское жюри, будучи укушено ядовитой мухой-мутантом, дружно впало в забытье и, не приходя в сознание, присудило победу скабрезному анекдотцу, увеличенному до размеров романа. Этот жест резко и необратимо опустил котировки всех предыдущих награжденцев — в том числе Иличевского. А тот как человек науки (окончил Физтех!), да еще с опытом работы в капстранах, где реальную отдачу ценят больше, чем самые красивые наградные сертификаты, первым осознал неизбежное: подешевевшее свидетельство вчерашних взлетов может вскоре и вовсе обесцениться. Требовалось как можно быстрее заняться ремонтом творческого фасада.
Так появилась на свет книга «Математик».
Нельзя сказать, будто Иличевский в этом романе революционно перепахал себя. Здесь, как и в прежних его вещах, язык часто не в ладах со вкусом, а выплеск авторского «я» — с чувством меры. Роман пестрит кокетливыми красивостями («жемчужная мгла», «радужная тетива брызг», «бредящий туманом сад», «суриковая дуга, выходящая из дымчатой дали», «тоскливая тревога, которую излучало окно», «дорожные пробки ползут сгустками перламутра» и т. п.), и эти радужные сгустки перемежаются с наукообразными периодами, типа: «Грамматика генома определяется на уровне фундаментальных взаимодействий, на основе которых идут внутриклеточные процессы…» Читатель еле ползет сквозь корявый стилистический бурелом: «застилалась слезами», «будучи балетного склада», «отчаяние его жестикулировало», «испытывали к нему приступы обожания», «эфемерно нагнать оглядкой», «мечтать в иррациональном ключе» и пр.
Как водится, три четверти объема книги заполняется «белым шумом» — порой любопытными, чаще банальными, но в любом случае ни к чему не обязывающими рассуждениями: об альпинизме и алкоголизме, казаках и хазарах, Голливуде и геноме, озере Тахо и Алистере Кроули. Последняя же — «высокогорная» — треть романа вообще выглядит вставным номером. У писателя, как у рачительной хозяйки, обрезков не бывает…
Тем не менее в новом романе Иличевский сумел преодолеть некоторые прежние привычки и двинулся навстречу читателю. Тут есть пусть и пунктирный, дырчатый, но сюжет (герой едет в Китай, затем в Америку, потом в Белоруссию, а под конец идет в гору). Если в букеровском «Матиссе» отсутствовал Матисс, то герой «Математика» Максим Покровский — не сантехник, не таксидермист и даже не лидер группы «Ногу свело!», а действительно гениальный математик, спец в области топологии и лауреат премии «Медаль Филдса».
Что-то знакомое? Ну да! Поскольку среди российских вынужденно-медийных персон гений, тополог и филдсовский лауреат в одном лице только один — а именно Григорий Перельман, — сразу же обозначаются контуры печки, от которой пляшет Иличевский-романист. Но с реального Перельмана, непостижимого даже для его биографа Маши Гессен, писателю нет навара. Поэтому Иличевский лихо обтесывает и ошкуривает занозистого бородача.
Перельман нелюдим, а Покровский общителен. Перельман аскет, а Покровский любит женщин и пожрать. Перельман пробавляется кефиром, а Покровский не дурак выпить (впрочем, к середине книги он «завязывает», молодец). Неясно, какими высокими помыслами озабочен Перельман и озабочен ли вообще (он не дает интервью), а вот Покровский дни и ночи размышляет о бессмертии всего человечества!
Словом, на платформе «неправильного» гения автор конструирует образ гения «правильного», патриотичного, понятного и публике, и автору… Да, кстати! Перельман отказался от премии Филдса и от золотой медали. А Покровский доллары и медаль взял. Он «всегда готов был подработать, копил деньги, был смекалист в бережливости». Вот такие гении нужны России. Перельман, читай эту книгу и учись уму-разуму.
Толстый и тонкий
Александр Иличевский. Анархисты: Роман. М.: Астрель
Вопрос: что у писателя А.П. Чехова всегда вначале, а у писателя А.В. Иличевского вечно посередине? Ответ: слог «че» в фамилии. Пересечение, конечно, хиленькое, на отметину Фортуны едва ли тянет, но для автора, который переписывает чеховскую «Дуэль» на современный лад и нуждается в знаке свыше, даже один общий слог с классиком все-таки лучше, чем ни одного.
Отчего Александру Викторовичу вообще приспичило тревожить прах Антона Павловича? Почему для вивисекции была избрана именно «Дуэль»? Все это внятному объяснению не поддается, так что для простоты вынесем проблему за скобки и оценим лихость писателя, меняющего антураж. У Чехова действие происходило на Черноморском побережье Кавказа, а Иличевский сдвигает сюжет в среднюю полосу России: море заменяет рекой, горы — лесом, кипарисы — соснами, шарабаны — иномарками, виноградное вино — водкой и коньяком.
Нынешний автор превращает мелкого чиновника Лаевского в художника и бывшего бизнесмена Соломина, зоолога фон Корена — во врача Турчина, Надежду Андреевну — в наркоманку Катю, полицейского пристава Кирилина — в таможенника Калинина, смешливого дьякона — в смешливого иеромонаха, а доктора Самойленко — в доктора Дубровина (почему толерантнейший персонаж оказался однофамильцем предводителя черносотенного Союза Русского Народа, читателю понять не дано). Чеховские мотивы спрямлены и нарочито опошлены. Мысль о том, что «никто не знает настоящей правды», Иличевскому чужда: он-то знает правду-матку. Он уж ее сейчас нам резанет.
Итак, внимание! Соломин не столько любит Катю, сколько страдает «половой одержимостью ею»; в отличие от промотавшегося Лаевского, Соломин отнюдь не беден и клянчит у Дубровина деньги, чтобы не трогать основной капитал. Дубровин не простак, а тупица. Турчин изводит «лишнего человека» Соломина не только из-за своих социал-дарвинистских теорий, но и потому, что тайком положил глаз на Катю. Катя мучается не от тоски, а от элементарной кокаиновой зависимости и изменяет Соломину с похотливым павианом Калининым ради дозы порошка, полученного с таможни. Ну и так далее. Чеховские персонажи не были гигантами духа, но уж персонажи Иличевского — и вовсе гости из нановселенной, едва различимой в микроскоп: в мире мельчайших людей никакой, даже полушутейный, поединок невозможен в принципе. К барьеру никто не выйдет, пар улетит в свисток, иеромонах не крикнет: «Он его убьет!», а Соломина с Турчиным исподтишка и по отдельности кокнет сам автор — чтобы создать видимость хоть какого-нибудь катарсиса.
Легко заметить, что чеховская «Дуэль» умещается на сотне книжных страниц, а сочинение Иличевского (без дуэли), несмотря на скудость фабулы, вольготно расположилось на четырехстах с лишним страницах. Подобно сороке, автор «Анархистов» переполняет гнездо сюжета поблескивающим сором, взятым отовсюду, откуда можно, и вынуждает почти всех героев — не только Турчина — страдать словесным недержанием. В книге присутствуют элементы детектива, мистики, есть навязчивые описания красот природы и непричесанные отступления (одна только побочная история жизни анархиста Чаусова занимает десятки страниц). И дело даже не в том, что вялая избыточность чеховского Треплева нашему автору заведомо ближе, чем лаконизм Тригорина. Просто Чехов не задумывался о формате им написанного — повесть так повесть, — а Иличевскому позарез нужно явить публике роман…
В современной России крупные издатели редко бывают солидарны с критиками. Ведь книги, от которых критики в восторге, продаются трудно, а от книг, легко собирающих кассу, критиков обычно тошнит. И все же есть некая область, где романтические устремления критиков и шкурные интересы издателей совпадают.
Еще в конце 90-х критики, тоскуя по «литературо-центричным» временам, призвали возродить теснимую постмодерном крупную форму — то есть традиционный русский роман. Издатели тоже были за, поскольку за толстую книгу можно выручить больше денег, чем за тоненькую. Результатом совпадения векторов интересов стали размножившиеся литературные премии (от «Большой книги» до герметичной «Ясной Поляны»), которые заточены под крупную форму. Писатели пишут, меценаты награждают, издатели издают, читатели покупают, все при деле. Давний и успешный участник литературного гандикапа, Иличевский подсел на премиальную иглу. Став заложником формата, он теперь вынужден выдавать на-гора романы, преодолевая сопротивление материала. И в случае с «Анархистами» разрыв между формой и содержимым бросается в глаза.