Антипутеводитель по современной литературе. 99 книг, которые не надо читать
Шрифт:
С некоторых пор этот писатель — хозяйственный, как муравей, и целеустремленный, как жук-древоточец, — берется за любой промысел. Учебник? байопик? критика? интервью? болванка для кино? Да легко, да запросто, да как два пальца! Вот и топ-десятку для «поколенческой» антологии он формирует без усилий, словно сержант, который набирает добровольцев на подсобные работы: ты, ты, ты и вон ты, ушастый. А затем, лениво отмахиваясь от будущих обвинений в волюнтаризме, сообщает, что бригада отобрана по принципу успеха, а его критерий — премиальные «подарки с вечно новогодней елки литпроцесса».
В самом деле, у Сергея Шаргунова — «Дебют»,
Составитель включил в антологию и два собственных текста, но поступил справедливо, по-пацански. Из четырехсот страниц взял себе полсотни, остальное раздал. Наибольший объем — сто тридцать страниц — заняла военная повесть Сергея Самсонова «Одиннадцать». Сама история компактна, а метраж накручен благодаря простой методике: там, где хватит одного слова, автор захлебывается десятком. «Двужильный, неуступчивый, расчетливый, безгрешный в передачах, всевидящий и вездесущий», «лягалась, дергалась, бросалась на перила, сжималась, распрямлялась», «в ярме, под палкой, в грязи, в покорности, в хлеву». Каждая фраза — пол-абзаца, каждый абзац — на полстраницы. Читать — мучение, зато автор доволен. Не беллетристика, всё по-взрослому. Наверное, в школе на уроках русского мальчика Сережу навсегда перепахала тема «Однородные члены предложения».
Если Самсонов — чемпион по длиннотам, то на другом полюсе обосновался его тезка Шаргунов («Вась-Вась»). Этот, наоборот, для пущей «художественности» еле цедит слова, как сплевывает сквозь зубы. «Встали в пробку. На дороге металась собака. Рыжая, хорошая. Колли». «Она тоже стихи писала. Песенные. Беловолосая, тонкокостная». «Крупная и крепкая. При любой погоде — снежная. Улыбка пылала». Стиль вплотную приближается к телеграфному, а окончательному сходству мешает наличие предлогов и знаки препинания вместо ЗПТ и ТЧК.
У Садулаева в повести «Когда проснулись танки» — своя фишка: два повествователя, оба неразличимы, как патроны в обойме. Чтобы понять, где кто, каждую главу приходится читать дважды. Тут главное — не обращать внимания на свойственный этой прозе газетно-канцелярский привкус: «Вопрос о моем статусе даже в условиях дедовщины больше вообще не стоял». Сам Садулаев, как водится, привязан к чеченской теме; прочие писатели с мрачным видом тоже обрабатывают свои делянки. Рубанов пишет про тюрьму, Елизаров — про насилие и «сырую освежеванность трупа», а Сенчин — про суицид и про то, как люди «морщась, пьют гадкую водку и заедают ее такой же гадкой закуской».
Авторы, впрочем, не забывают и о наболевшем: «Ульяна ему не дала» (Шаргунов), «Ну что мне делать, чтоб ты дала?» (Елизаров), «Только
Масонские козни колобка
Михаил Елизаров. Бураттини. Фашизм прошел: Сборник. М.: АСТ
Писателю-патриоту Михаилу Елизарову на момент выхода этой книги уже исполнилось 38 лет. Из них первые двадцать восемь он прожил на Украине, в родном Ивано-Франковске и в Харькове, где постигал азы филологии и оперного вокала, а следующие семь — в Германии, где учился на телережиссера. Это, конечно, была не жизнь, а мучение: у Ивано-Франковска «мудацкое выражение лица», Харьков похож на злопамятного ларечника, а Берлин и вовсе — «холостой гомосексуалист, больной герпесом». Так что кабы не щедрые немецкие гранты, Елизарову пришлось бы обмывать трупы в морге и подрабатывать оператором гей-порно. Надо ли добавлять, что в этих нечеловеческих условиях бедняге не удалось стать ни филологом, ни певцом, ни режиссером?
Последние пять лет Михаил живет в Москве и мучается ужасно. В подземном переходе торговки приезжей национальности нагло не хотят продавать страдальцу слойки с творогом и зажимают сдачу, а если писатель вякнет вслух о творящемся беспределе, его самого могут сдать в милицию «за разжигание и прочую ксенофобию»: ведь «у Москвы ни стыда, не совести, ни исторической памяти». Что делать? Умотать в другой город? А куда? Вся «постсоветская Россия похожа на прокаженного», скорбит Елизаров (ранее он же называл всю Европу «гнусным сифилитиком»). Но в Москве его, по крайней мере, печатают, и даже вот вручили Букеровскую премию. На нее можно купить тридцать тысяч слоек с творогом: не съесть, так понадкусывать.
Новая книга писателя — отчасти жалобные мемуары, но главным образом авторская проза на грани публицистики. Настрадавшись в подземном переходе, автор вымещает гнев на героях сказок. Когда игрушки ломает ребенок, он познает окружающий мир. Когда потрошить игрушки берется взрослый, у него иная цель: доказать, что в мире нет волшебства, а некогда любимые персонажи — гробы повапленные, внутри которых мусор, опилки и прочая белиберда. Оказывается, Наф-Наф из «Трех поросят» — тайный масон. Волк из «Ну, погоди!» — явный трансвестит. Хоттабыч — то ли таджикский гастарбайтер, то ли ваххабит (которого надо хотя бы время от времени мочить в санузле). Буратино — фашист и двойник Муссолини. Козленок, который умел считать до десяти, — воплощение Антихриста.
При чтении книги вспоминается анекдот о психиатре, который показывает тесты Роршаха пациенту, а тот в каждой кляксе видит голую женщину и наконец восклицает: «Доктор, да вы сексуальный маньяк!» Порой Елизаров обращает озабоченный взор на голливудскую киноклассику (и тогда интересуется, «как бы сложились сексуальные отношения между Энн и Кинг-Конгом»), но основной объект его внимания — те же детские сказки. Лисица из «Колобка» — «это Похоть», которая «наводит бесстыжие мороки». Дуэт «Волк и заяц» в «Ну, погоди!» — «сексуальная клоунада», развязка каждого сюжета того же мультика — «сорвавшийся коитус». А «вечно эрегированный нос Буратино — символ его мужской состоятельности». И так далее.