Антипутеводитель по современной литературе. 99 книг, которые не надо читать
Шрифт:
Можно, конечно, вырваться и убежать, но тогда останетесь без пуговицы.
Жалобная книга
Евгений Гришковец. Письма к Андрею: Повесть. М.: Махаон, Азбука-Аттикус
Гришковца сегодня все обижают. Аэропорты и вокзалы встречают его не хлебом-солью, а дождем с градом. Купленное им молоко скисает прямо в магазине. Зритель уходит с его моноспектаклей, а будучи пойман за рукав, вырывается и дерзит. Казалось бы, еще недавно Евгений Валерьевич завораживал публику бесхитростным рассказом о том, как он съел собаку, и вот теперь едят уже его самого. Критика намекает, что прозаик исписался, актер изыгрался, драматург истрепался, а в сокровищнице мирового кинематографа
Гришковцу сегодня не позавидуешь. В муках рожденный образ честного провинциала, победившего закомплексованную столицу искренностью и детским прямодушием, ныне отступает в прошлое, а ему на смену приходит образ страдающего интеллигента, которому в трамвае отдавили ногу и обозвали шляпой. Психофизике Евгения Валерьевича настолько к лицу маска слезливоистеричного Пьеро — Белого Клоуна, Того, Кто Получает Пощечины, — что эта маска сама может скоро стать лицом. Юристы и психологи называют такое виктимностью. Чем больше человек обижается, тем больше его обижают, и порочный круг можно разорвать одним способом: поскорее дать в нос кому-нибудь. Зрителю, блогеру, Спилбергу — не важно. Главное, посильней и с размаху.
Что ж, рецепт неплох и, кажется, легко реализуем на практике. «Кто-то может обидеться на мною написанное, и даже наверняка обидится», — в этих словах из предисловия к новой книге Гришковца сквозит надежда на то, что он сумеет вернуть спортивную форму и явить миру хук справа. Книга выполнена в форме посланий к Андрею Тарковскому, чей несомненный авторитет должен стать для автора точкой опоры на виртуальном ринге. В книге мало текста, а тот, который есть, несет следы спешки: нашему герою не терпится начать сражение сейчас же, пока пыл не угас.
Главных противников несколько. Во-первых, это критик — убогое существо, которого в детстве насильно приобщали к прекрасному и развили в нем мизантропию. Во-вторых, это кинопродюсер, который уничтожает искусство тем, что навязывает свою волю творцу и нагло отказывается финансировать его просто так — «не спрашивая объяснений, не интересуясь замыслом, не читая сценария и не задавая вопросов». В-третьих, это ремесленник, «формально относящийся к художественной деятельности» и имеющий нахальство называть свои книжонки литературой, свои «бесконечные кривляния» на сцене театром, свою кинохалтуру — кинематографом… А еще есть фестивальщики, дилетанты, дикие самородки, певцы караоке и прочие бессмысленные существа.
Эх, если бы вся книга «Письма к Андрею» и взаправду была боксерским поединком — вызывающе субъективным, пристрастным, размашистым манифестом воинствующего индивидуала, кустаря с моторчиком сильных эмоций! Однако с каждой новой страницей наезды и накаты тонут в мелких сетованиях и кокетливом нытье. Спарринг занимает не более трети книги, и на большее автора не хватает.
Оставшиеся две трети произведения — все тот же нынешний Гришковец, который сам себя исключает из бойцовского клуба за неуплату членских взносов и вновь предпочитает не наносить, а принимать удары, не таранить врага бюстами классиков, а прятаться за ними: «Обижали Шекспира, мучили Сервантеса, отравили Моцарта… Издатели обманывали гениальных писателей, современные гениям критики писали злобные глупости, Толстого отлучили от церкви…» И вновь автор страдает от тех, кто хочет пройтись сапогами по хрупкой нежной душе творца, без спроса вломиться с воровской фомкой в заповедную башню из слоновой кости и подменить чистое искусство нечистым антиискусством.
Гришковцу надо обвинять, а он оправдывается, ему в новой роли следует орать во весь голос, а он тихонько хнычет в жилетку: «поделки покупаются охотнее и оцениваются много выше, чем подлинные произведения искусства», «изделия ремесленников и продаются, а искусство художников чаще всего остается неоплаченным». Мол, «человек, создающий искусство, непонятен тем, кто ценит результат и ставит его превыше всего остального»; «он постоянно
И тут делается очевидно, что смены имиджа сегодня не будет, а главным адресатом становятся близкие художника: послание уже обращено — через голову читателей — именно к ним: пожалейте, поймите, поддержите, не корите, примите таким, какой я есть… Всякий, кто не принадлежит к числу чад и домочадцев Евгения Валерьевича, может спокойно удалиться. Тарковский, кстати, уходит из книги первым, но Гришковец этого не замечает.
Чайка по имени Евгений Валерьевич
Евгений Гришковец. Почти рукописная жизнь. М.: Махаон
«Я взрослый. Я сижу в этом доме и пишу книгу. А потом книгу напечатают, и она будет продаваться в магазинах. Книга! Это же удивительно!.. Я взрослый, я пишу книгу, настоящую книгу!»
Может ли самоумиление стать художественным приемом? Может, если речь идет о Евгении Гришковце. В данном случае простодушная его радость выглядит несколько наигранной: постоянным читателям известно, что новая книга (равно как и несколько предыдущих в той же серии) — не совсем настоящая и не вполне книга. Сочинялась она на бегу; не столько писалась вручную, сколько диктовалась, переводилась из аудиоформата в текстовой и чуть приглаживалась. К публике дневник писателя попадал до того, как типография отпечатала тираж: спасибо Тиму Бернерсу-Ли и Роберту Кайо, придумавшим Интернет. Благодаря своему живому журналу Гришковец несколько лет мог общаться с поклонниками в режиме онлайн и знакомить их с дневниковыми записями.
Правда, с недавних пор диалог превратился в монолог. Одно дело, когда раздражающий тебя зритель приходит на спектакль в сандалиях на босу ногу, — но этот невежа хоть заплатил за билет! И совсем другое дело, когда кто-то из посетителей ЖЖ оскорбляет твое эстетическое чувство на дармовщинку. А поскольку Бернерс-Ли и Кайо не придумали способа вычищать хамов заранее, то Гришковец переместил дневник на сайт odnovremenno.com — туда, где комментарии не предусмотрены. Теперь читателю дозволено почтительно внимать, но не спорить.
Обрубив обратную связь, писатель застраховался от возможных уколов критиков, но одновременно уподобился человеку, который разбил зеркало в ванной и потому решил больше не умываться. При чтении дневниковых записей автора чувствуешь неловкость: даже мятущемуся творцу стоило быть последовательным и не слишком часто прощать себе то, чего не хочешь простить другим.
Вот режиссер и актер Гришковец безжалостно выгоняет из зала зрителя, опоздавшего к началу его спектакля, — и сам же в Шереметьеве, опоздав на регистрацию рейса и не будучи допущен к самолету сотрудником охраны, искренне считает его «молодым мерзавцем». Вот Гришковец напоминает читателю, что ни-ког-да не участвует в рекламных акциях, — но тут же сочиняет текстовку к какой-то рекламе окон и при этом нелепо оправдывается («По сути это реклама окон. Но получилось нечто большее»). Вот он утомленно жалуется на царящую вокруг музыкальную попсу («какие-то разухабистые песни») — и вскоре сам же без всякого принуждения участвует в клипе Тимати и Григория Лепса, называя свой поступок «культурной шалостью». Вот он клеймит позором все современное российское кино — и сам же по-детски огорчается: «Почему меня не зовут сниматься? Мне кажется, я просто шикарный артист». Временами возникает чувство, будто Гришковец едва ли не нарочно поддразнивает читателя: ну не может человек настолько не видеть себя со стороны! Рассказав, например, как его в молодости «тошнило от Шекли, мутило от занудного и примитивного Брэдбери», автор дневника вскоре упомянет, что свою собственную книжку он перечитал «с огромным интересом». Картина полярного сияния, увиденного впервые, автора дневника не потрясет («Честно говоря, ожидал большего»), зато сильнейшим впечатлением от краткой экспедиции в Арктику на корабле «Профессор Молчанов» окажется камбуз: «Вчера были такие котлеты, каких не в каждом дорогом ресторане удастся отведать. А какой был сегодня сливочный суп!»