Антипутеводитель по современной литературе. 99 книг, которые не надо читать
Шрифт:
Сюжет романа — вроде бы авантюрно-политический и отчасти якобы детективный, но на деле — фигль-мигль. Значит, так, следите за руками: ученый по прозвищу Фиговидец отправляется в местные Джунгли в компании с уникумом по прозвищу Разноглазый, который зарабатывает на хлеб, изгоняя привидений из снов клиентов, среди которых оказывается периферийный босс по прозвищу Канцлер, который хочет объединить город и окрестности, которые не хотят объединяться… Те, кто не читал предыдущего романа автора, не поймет вообще ничего, однако и тем, кто вымучил это злополучное «Щастье», все равно не разобраться в хитросплетениях. Все воюют друг с другом — менты и контрабандисты, дружинники и анархисты, снайперы и сталкеры — а ожившее неубиваемое привидение по кличке Сахарок воюет против всех. Но главное идолище поганое — не он, а бродячий призрак капитализма. «Пока
Стиль романа — вроде бы изысканный, но при рассмотрении он тоже фигли-миглистый, суфле да бланманже. «Узкоплечий силуэт» и «торопливый рыжий закат», «ядовитые искры истерики» и «воздух напряжения и тоски», «неожиданно клыкастые скалы» и «разбивавшие сердца скулы», «крепко плещущееся на ветру знамя гедонизма» и «булавки гневных и презрительных взглядов». Здесь «апофеоз той требующей неустанных попечений противоестественности», которая оттеняет «светлый ход отлаженной повседневности». Лапидарная мрачность (кровь, кишки и пр.) уживается с многословно-натужным юмором, и главным его объектом оказываются коллеги: писатели и филологи, достойные насмешек и «скрытого под слоем шутовства высокомерия».
Похоже, на выбор авторского псевдонима повлияло детское чтение Кати Чеботаревой — сказка Николая Носова «Незнайка на Луне», среди персонажей которой есть лунные полицейские Фигль и Мигль: «Несмотря на большое внешнее сходство, в характерах Фигля и Мигля было большое различие. Если Фигль был коротышка сердитый, не терпевший, как он сам утверждал, никаких разговоров, то Мигль, наоборот, был большой любитель поговорить и даже пошутить». Видимо, писательница так и не определилась, кто из двух сказочных копов ей больше по сердцу, — ну и взяла обоих.
Кавалер приглашает дам
14. Женская проза «нулевых»: Рассказы / Составитель Захар Прилепин. М.: Астрель
О германском императоре Вильгельме II, любившем быть в центре внимания, современники шутили: мол, наш кайзер хочет быть на всех свадьбах — женихом, на всех именинах — новорожденным, а на всех похоронах — покойником. Самодержцу, однако, далеко до нашего прозаика, публициста, журналиста, биографа, редактора (и что-то еще я наверняка забыл) Захара Прилепина. Он повсюду. В глянцевых изданиях умеренно брутален, в шершавых — сдержанно-гламурен. В демократических СМИ поругивает правительство, в шовинистических — клеймит граждан либеральной национальности и рвет на груди тельняшку за Иосифа Виссарионовича. Ну а если на Землю заявятся медузообразные инопланетяне и начнут издавать кулинарную газету, то через пару недель Прилепин там будет вести колонку, рассказывая о преимуществах какого-нибудь питательного клейстера перед котлетами с макаронами…
Однако мы сейчас не о пришельцах, а, наоборот, о женщинах. В новом сборнике прозы, составленном Захаром П., читателя может смутить само название и первая же строчка в аннотации: «Имена этих женщин на слуху, о них пишут и спорят, их произведения входят в шортлисты главных литературных премий». Что в этом предложении сразу режет глаз? Снисходительное слово «женщины». Как будто авторы книги не вошли в литературу благодаря своим способностям, а были в нее приняты по негласной «женской квоте» — как во времена СССР формировали парткомы и профкомы. Между тем Парнас — не троллейбус, где зарезервированы места для пассажиров с детьми и инвалидов. Едва только авторов начинают группировать по внелитературным свойствам, словесность отступает на второй план. По мнению критика Натальи Ивановой, литература не бывает «мужской» или «женской», а бывает талантливой или бездарной, и попытки развести писателей, как в душевых или туалетных кабинках, под литеры «М» и «Ж» бессмысленны.
Но у Прилепина, конечно, логика другая: раз уж он некоторое время назад составил сборник современной прозы и все десять его участников, по стечению обстоятельств, оказались на букву «М», надо сделать реверанс и второй половине человечества. Мне, мол, не жалко, бабоньки. Пусть ваших будет даже на четыре штуки больше, пользуйтесь.
Некоторые, кстати, и пользуются, и оправдывают ожидания. О чем следует писать женщине? Конечно, о сексе. Пожалуйста. «Он лизал ее грудь, она держала в руке его член, сухой и горячий». «Он провел пальцами по ее промежности, а затем всунул в нее член». «Надежда
Впрочем, порой содержимое сборника сопротивляется разделению на «М» и «Ж»: тематика удачных рассказов (их очень мало) — не «женская», а, условно говоря, общечеловеческая. Ирина Богатырева предлагает читателям почти безыскусную историю о том, как на крошечном волжском островке в первый день августовского путча застряли папа с маленькой больной дочкой: лекарств нет, врачей нет, новостей нет, а есть только ощущение абсолютной безнадеги («Вернуться в Итаку»). Алиса Ганиева пишет о том, как на Кавказе тонка грань между мирной жизнью и мутным ужасом перманентной войны: обычные люди сидят в комнате, неторопливо выпивают, беседуют о пустяках, смеются, и вдруг все эти бытовые пустяки набухают кошмаром — и хрупкий мир разбивается вдребезги («Вечер превращается в ночь»). У Майи Кучерской в рассказе «Фотография» судьба персонажей старого фотоснимка оказывается мартирологом. Огромное семейство рассыпалось в прах: дед-священник умер в 1918-м, когда разрушали его храм; дядя, принявший постриг, сгинул на Соловках в 1937-м, другой дядя стал сначала большевиком, но не смог стрелять в своих и сам был расстрелян; третий дядя погиб в отечественную во время бомбежки…
В этих и им подобных рассказах нет и следа того, что чувствительный Гете назвал Ewig-Weibliche (вечно женственное), а сердитый Бердяев перевел — хотя и по другому поводу — как «вечно бабье». Так при чем здесь половая принадлежность авторов? Зачем делать акцент на слове «женский»? Ну-ка назовите заведующую редакцией «Астрели» Елену Шубину не «опытным редактором», а «опытной женщиной-редактором» — и вы почувствуете, как отчаянно сопротивляется русский язык. Понятно, зачем «мужчинистый» Прилепин затеял гендерное гетто — с него-то станется. Но вы, дамы дорогие, какого черта согласились тут напечататься и попались в западню? Вы женщины-писатели или просто писатели?
Часть третья
Истинно говорю вам, уроды!
Однажды Николай Гумилев полушутливо-полусерьезно сказал своей жене Анне Ахматовой: «Как только я начну пасти народы, отрави меня!» Если бы жены всех тех, кто представлен в третьем разделе нашего «Антипутеводителя», в действительности решили последовать гумилевскому императиву, то за жизнь большинства их благородных мужей я не дал бы ломаного гроша — утверждаю без преувеличений.
Вот представьте: живет себе, допустим, литератор имярек — вроде бы и неглупый, и эстетически развитый. Он тихо пишет про пестики-тычинки, любовь-кровь-морковь, но затем в какой-то момент его настигает признание — а вместе с ним некое почти фатальное умопомрачение: р-р-раз — и вот он уже выхватывает из-под своего седалища стул, чтобы тут же взобраться на него с ногами и начать проповедовать. Пестики-тычинки мгновенно забыты. Книга становится кафедрой, а то и амвоном; цивильный костюм превращается в тогу или во френч; лицо проповедника обретает медальные черты — хоть сейчас его в пантеон на вакантный постамент или в палату для особо буйных.
Кстати, современные психиатры считают, что тяга к учительству настигает в среднем каждого второго из пишущих граждан — и примерно две трети из тех, кто потенциально подвержен недугу, не находит в себе сил ему противостоять. Любой из литературных жанров в принципе может поколебать душевное равновесие автора, однако художественная публицистика и отчасти мемуаристика наиболее опасны: даже у людей, не чуждых самоиронии и стойких к дифирамбам, может однажды сорвать крышу и вынести мозг от одной мысли о том, что его (его!) личные умозаключения являются истиной в последней инстанции, что его собственный маленький (да пусть даже немалый) опыт просто обязан отлиться в генеральную матрицу для всего остального человечества. Что из этого следует? Что всякий, кто не слушает автора, не верит или просто смеется, мигом становится врагом — притом не только самого публициста, но и, по его неумолимой логике, врагом всей нашей Родины.