Антоллогия советского детектива-40. Компиляция. Книги 1-11
Шрифт:
Передо мной ему разыгрывать спектакль было ни к чему, и он, походя смахнув с себя маску преемника Скворцова, стал на какое-то время прежним Женькой, неглупым тщеславным парнем. Он, как испокон веков принято на Руси, хлопнул меня тяжелой рукой по спине, с хозяйским радушием усадил в кресло и начал расспрашивать про московские новости. В отличие от МУРа, Петрогуброзыску пришлось передать волостной милиции около ста работников.
— Не с кем стало работать, — жаловался Женька. — Камсу набрали, пацанов…
Самому Носицыну было двадцать лет. Когда я ему напомнил об этом, он самодовольно
— Зелень по цвету определяют, не по паспорту…
Это уже был почти афоризм. Носицын мог быть доволен: он считал, что каждый мало-мальски ответственный работник должен уметь говорить афоризмами. Небось поговорку Скворцова «сегодня жив, а завтра — жил» все повторяют!
Я напомнил ему о цели своего приезда.
— Стрельницкий? — переспросил Носицын. — Как же, как же, помню. Только ты зря в Петроград приехал. Могли без тебя его допросить. Я бы лично, — слово «лично» он подчеркнул, — его допросил.
Он вызвал рыжего паренька из новых и приказал немедленно доставить Стрельницкого в розыск.
— Будешь с ним у меня в кабинете работать. Я все равно на операцию уезжаю.
Он хлопнул меня по спине, одернул пиджак, под которым бугрился засунутый за ремень наган — так обычно, отправляясь на операцию, носил оружие Скворцов, — и, высоко неся красивую голову, вышел из кабинета, большой, ладный, самоуверенный, по мнению Скворцова, слишком самоуверенный.
Василий Иванович недолюбливал Носицына. Он вообще настороженно относился к людям властным, убежденным в своем неотъемлемом праве руководить другими. «Власть должна быть тяжким бременем, а не забавой, — говорил он. — Будь на то моя воля, я бы к ней подпускал только тех, кто от нее обеими руками отпихивается. А если человек к власти как к лакомству тянется, его — на поводок. Знаешь, какой порядок на водочных заводах был? На работу только непьющих брали. А ведь власть хуже вина пьянит, и привыкают к ней побыстрей. С алкоголиками от власти я встречался, знаю. За один глоток власти человека задавят. А Носицын такой… Его от запаха власти в дрожь бросает…»
Эти слова Скворцова я понял много позднее.
Стрельницкого доставили через час. Видимо, кабинет Скворцова действительно обладал какой-то магической силой, иначе трудно было объяснить то исключительное почтение, которое проявил ко мне агент, доставивший свидетеля.
— Я вам пока не понадоблюсь? — вежливо спросил он, застыв у двери.
Я даже смутился.
— Нет, можете быть свободны.
Он неслышно исчез, словно растворился в воздухе.
С минуту мы со Стрельницким молча смотрели друг на друга. Толстый, неуклюжий, с оплывшим нездоровым лицом, он стоял посреди кабинета, наклонив голову и держа руки на спиной. Так держат руки люди, побывавшие в тюрьмах. Тюремные привычки устойчивы, некоторые из них остаются на всю жизнь… Интересно, долго ли он сидел? Молчание затянулось. Я предложил Стрельницкому стул.
Он сел, сгорбившись, опершись руками на колени, выставив вперед покрытую коричневыми пятнами лысую голову. Он не знал, зачем его привезли, но, видимо, приготовился к самому худшему. Одет он был странно. На нем был засаленный сюртук, один из тех сюртуков, которые
— Вы здесь разделись?
Мой вопрос его испугал. Он быстро вскинул на меня свои выпуклые водянистые глаза, облизнул ссохшиеся губы.
— Да, а что?
— Просто вижу, что вы без верхней одежды.
Стрельницкий вновь опустил глаза. Он внимательно
разглядывал, как капли стаявшего снега скатываются со штиблет на пол, образуя лужицы.
— Наследил я вам…
— Ничего. Как ваше имя и отчество?
— Стрельницкий Семен Митрофанович.
— Год рождения?
— Тысяча восемьсот пятьдесят второй.
— Социальное происхождение?
— Дворянин, сын землевладельца.
— Чем занимались до революции?
— Служил.
— Где и кем?
— Помощником командира железнодорожного батальона его императорского величества. В 1912 году вышел в отставку и проживал вместе с семьей в своем имении в Калужской губернии до ноября 1917 года, а потом снова переехал в Петербург.
На вопросы Стрельницкий отвечал быстро, привычно. Когда я спросил, кем он теперь является, Стрельницкий ответил:
— Бывшим человеком.
— Чем занимались после революции?
— В основном голодал, — не без юмора сказал он. — Потом, как положено, сидел…
— За что?
— В суде сказали, что за спекуляцию: менял оставшиеся вещицы на хлеб…
— А чем занимаетесь сейчас?
— Служу в управлении дороги.
— И пишете историю гибели Николая II?
Стрельницкий попросил закурить. Я протянул ему через стол портсигар. Он вытащил из портсигара папиросу, долго разминал ее в пухлых пальцах, потом неумело прикурил, поперхнулся дымом и натужно закашлялся. Откашлявшись, тихо сказал:
— Казните. Мне и так и этак жить недолго. Пора господу отчет о своей жизни представлять. Безропотно смерть приму. Только одно скажу: в белогвардейцы мне записываться поздно и никаких компрометантных знакомств у меня нет…
Мне потребовалось много усилий убедить его, что труд, над которым он работает, имеет только косвенное отношение к теме нашей беседы и что речь идет о расследовании убийства. Он мне не верил, считая, что разговор об убийстве — ловушка, силок, расставленный следователем. Пришлось показать постановление о возбуждении уголовного дела.
Стрельницкий немного успокоился, обмяк.
— Значит, господин Богоявленский убит? — растерянно сказал он, приходя в себя. — И вы занимаетесь розыском?
— Абсолютно верно.
— Убит, — повторил он. — Жаль, жаль… Лично не имел чести его знать, а скорблю. — Он перекрестился. — Призвал, значит, господь. Что поделаешь, все там будем, все, как один, соберемся у престола всевышнего…
Стрельницкий заявил, что он не был знаком ни с Богоявленским, ни с Лохтиной.
— Много наслышан был, а чести не имел…
— А с Таманским вы давно виделись? — спросил я, используя излюбленный прием Фреймана.
— Как вы сказали? Таманский? Такого не знаю. Он где служил? Таманский… нет, не слыхал про такого…