Антоллогия советского детектива-40. Компиляция. Книги 1-11

Леонов Николай Иванович

— Не ошибаетесь, Александр Семенович.

— Тогда в протоколе крупный пробел. Обязательно надо выяснить, каким путем и через кого подозреваемый узнал, что в ту ночь интересующие его документы будут находиться на даче. Вы согласны со мной?

— Согласен, — процедил Эрлих и снова записал что-то в блокноте. — Все?

— Ну что вы, Август Иванович! — удивился я. — Мы с вами только начали. У нас впереди еще много вопросов. Необходимо, в частности, выяснить эту запутанную историю с портфелем. Подозреваемый явно неоткровенен и пытается ввести нас в заблуждение. Он несет

какую-то ахинею. Да вы и сами, вне всякого сомнения, обратили на это внимание. Вот здесь, на пятой странице, указывается, что Явич-Юрченко якобы привез портфель к себе домой и тут же сжег его на керосинке. Нонсенс!

— Как?

— Нонсенс, бессмыслица. Во-первых, никто из свидетелей не видел портфеля в руках убегавшего. Так что или убегавший не был Явичем-Юрченко или тот лжет, что взял с собой портфель. Во-вторых, у Явича-Юрченко такая керосинка, что подогреть на ней чай и то проблема. А в-третьих, на кухне тогда ночевал после семейной ссоры муж соседки.

— Да, здесь какая-то неувязка, — признал Эрлих.

— Вот именно: неувязка. И такая же неувязка вышла с фотографиями.

— Фотографиями?

— Ну да, с фотографиями. Зачем Явич-Юрченко содрал с документов фотографии своего врага? Хулиганство?

— Не думаю, — с присвистом сказал Эрлих.

— Вот и я не думаю, чтобы это было хулиганство… А зачем тогда? Для фотоальбома? Тоже сомнительно… Что он с ними потом сделал?

— Я постараюсь уточнить.

— Пожалуйста, Август Иванович. Это очень любопытный вопрос. И заодно узнайте у Явича-Юрченко, почему он решил бросить в почтовый ящик материалы для доклада и эти блатные вирши…

С каждой моей фразой хладнокровие Эрлиха подвергалось все новым и новым испытаниям, а список вопросов непрерывно удлинялся. Когда мы добрались то ли до двадцать восьмого, то ли до двадцать девятого пункта, Галя сообщила, что Явич-Юрченко доставлен. В ту же минуту зазвонил телефон: меня срочно вызывал Сухоруков.

— Прикажете подождать? — спросил Эрлих.

— Пожалуй, ждать не стоит. Начните допрос без меня, а я подойду, как только освобожусь.

XXII

В большом кабинете Сухорукова было холодно и неуютно. Стоял густой, никогда до конца не выветривавшийся запах табачного дыма. Им были пропитаны воздух, тяжелые шторы на окнах, обивка кресел, дивана, сукно стола, ковер. Казалось, дымом пахнет и сам хозяин кабинета с никотиново-желтым лицом, изрезанным морщинами, и проникающий в комнату сквозь открытую форточку морозный воздух.

— Можно?

Сухоруков поднял глаза от стола, на котором были разложены бумаги, пригладил ладонью и без того аккуратно зачесанные назад волосы.

— Входи.

Под тяжелым взглядом Сухорукова я прошел к столу. Я всегда себя чувствую неловко в больших комнатах. Они меня как-то сковывают, принижают. Я теряю естественность. Особенно неприятен путь от двери к столу, который почему-то обязательно находится где-то в глубине. Пройти это расстояние под чьим-то взглядом — сущая мука. Нет, я определенно за маленькие кабинеты.

— Здравствуй, —

Виктор приподнялся, протянул через стол сухощавую холодную руку и снова опустился во вращающееся кресло. Это кресло — предмет зависти Фу-фаева — появилось здесь недавно, в канун Нового года. Очень современное кресло. Начальник АХО, «вырвавший вместе с мясом» пять таких кресел из партии, предназначавшейся НКПС, ходил именинником. — Садись.

— Все вращаешься?

— А что поделаешь? Верчусь, — сказал Сухоруков. — Если завидуешь, могу подарить. Говорят, кругозор расширяет. До трехсот шестидесяти градусов. Прикрыть форточку?

— Не стоит.

— А не прохватит?

Кажется, у Виктора до сих пор были живы воспоминания о хилом «докторенке-бельчонке», который в первом классе Шелапутинской гимназии успел переболеть всеми болезнями детского возраста, включая корь, скарлатину, коклюш, ветрянку и что-то еще.

— Тебя, кажется, поздравить можно? — спросил он, постукивая по столу спичечным коробком. — Эрлих докладывал мне, что Явич признался.

Значит, Эрлих в первую очередь сообщил о своих успехах не мне, а Сухорукову. Естественно, у Сухорукова он мог скорее рассчитывать на поддержку. Теперь мне была ясна цель этого неурочного вызова. Сухоруков выжидательно смотрел на меня.

— Да. Я только что читал протокол.

— Вот и хорошо, — сказал Сухоруков. — Я уже хотел передать дело в другое отделение. На этом настаивало руководство управления. А то ты и расследование затянул, и глупостей наделал: зачем-то наблюдение за квартирой Шамрая установил, оперативника ему подсунул. Шамрай целый скандал устроил. И он прав. Надо было, не мудрствуя лукаво, Явича сразу брать… Ты в какую тюрьму его пристроил, в нашу, внутреннюю?

— Явича?

Не меня же.

— Он не арестован.

— Не арестован? — Сухоруков медленным, рассчитанным движением положил в карман галифе коробок спичек. Смотря куда-то в сторону, спросил: — Почему не арестован?

— Не за что.

Он вновь достал спички, повертел их в пальцах. Продолжая смотреть мимо меня, повторил:

— Почему не арестован?

— Потому, что липа… Признание липовое.

— Та-ак…

Щелчком Сухоруков выбил из пачки папиросу, на лету поймал ее, закурил. Лицо его стало тяжелым, невыразительным, сузились приплюснутые набрякшими веками глаза. Сильно Виктор постарел за последние годы, очень сильно. Да и достается ему порядком. Недаром кто-то сказал, что работник уголовного розыска за год проживает десять лет. А с 1917 прошло уже восемнадцать лет. Но сто восемьдесят, пожалуй, многовато…

Лицо Сухорукова скрылось за пеленой папиросного дыма, и голос его тоже казался дымным, зыбким.

— Липа, говоришь?

— Липа.

Сухоруков закурил новую папиросу, помолчал, словно прислушиваясь к чему-то внутри себя, спросил:

— Какие у тебя данные, что признание получено под физическим воздействием? — Вопрос был задан ровным, спокойным тоном, пожалуй, даже слишком спокойным. И это настораживало. — Явич сделал такое заявление? Кому? Тебе? Эрлиху? Русинову?

— Нет.