Антология сатиры и юмора России XX века. Том 17

Губерман Игорь Миронович

Такой уже ты дряхлый и больной, трясешься, как разбитая телега — на что ты копишь деньги, старый Ной? — На глупости. На доски для ковчега. Томит Моисея работа, домой Моисею охота, где ходит обширная Хая, роскошно себя колыхая. Век за веком: на небе — луна, у подростка — томленье свободы, у России — тяжелые годы. у еврея — болеет жена. Когда

черпается счастье полной миской, когда каждый жизнерадостен и весел, тетя Песя остается пессимисткой, потому что есть ума у тети Песи. Носятся слухи в житейском эфире, будто еще до пожара за час каждый еврей говорит своей Фире: — Фира! А где там страховка у нас? Свежестью весны благоуханна, нежностью цветущая, как сад, чудной красотой сияла Ханна сорок килограмм тому назад. Как любовь изменчива, однако! В нас она качается, как маятник: та же Песя травит Исаака, та же Песя ставит ему памятник. На всем лежит еврейский глаз, у всех еврейские ужимки, и с неба сыплются на нас шестиконечные снежинки. Он был не глуп, дурак Наум, но был устроен так, что все пришедшее на ум он говорил, мудак. Если к Богу допустят еврея, что он скажет, вошедши с приветом? — Да, я жил в интересное время, но совсем не просил я об этом. Известно всем, что бедный Фима умом не блещет. Но и тот умнее бедного Рувима, который полный идиот. Не спится горячей Нехаме; под матери храп непробудный Нехама мечтает о Хайме, который нахальный, но чудный. В кругу семейства своего жила прекрасно с мужем Дина, тая от всех, кроме него, что вышла замуж за кретина. За стойкость в безумной судьбе, за смех, за азарт, за движение — еврей вызывает к себе лютое уважение.

КАМЕРНЫЕ ГАРИКИ

Тюремный дневник

Сибирский дневник

Московский дневник

Я взял табак, сложил белье —

к чему ненужные печали?

Сбылось пророчество мое,

и в дверь однажды постучали.

79-й год

Тюремный дневник

Друзьями и покоем дорожи люби, покуда любится, и пей, живущие над пропастью во лжи не знают хода участи своей. И я сказал себе: держись, Господь суров, но прав, нельзя прожить в России жизнь, тюрьмы не повидав. Попавшись в подлую ловушку, сменив невольно место жительства, кормлюсь, как волк, через кормушку и охраняюсь, как правительство. Серебра сигаретного пепла накопился бы холм небольшой за года, пока зрело и крепло все, что есть у меня за душой. Сбреди воров и алкоголиков сижу я в каменном стакане, и незнакомка между столиков напрасно ходит в ресторане. Дыша духами и туманами, из кабака идет в кабак и тихо плачет рядом с пьяными, что не найдет меня никак. В неволе зависть круче тлеет и злее травит бытие; в соседней камере светлее и воля ближе из нее. Думаю я, глядя на собрата — пьяницу, подонка, неудачника, — как его отец кричал когда-то: «Мальчика! Жена родила мальчика!» Страны моей главнейшая опора — не стройки сумасшедшего размаха, а серая стандартная контора, владеющая ниточками страха. Как же преуспели эти суки, здесь меня гоняя, как скотину, я теперь до смерти буду руки при ходьбе закладывать за спину. Повсюду, где забава и забота, на свете нет страшнее ничего, чем цепкая серьезность идиота и хмурая старательность его. Лакомясь тоской и самомнением, не сетуй всуе, милый мой, жизнь постижима лишь в сравнении с болезнью, смертью и тюрьмой. В объятьях водки и режима лежит Россия недвижимо, и только жид, хотя дрожит, но по веревочке бежит. Еда, товарищи, табак, потом вернусь в семью; я был бы сволочь и дурак, ругая жизнь мою. Из тюрьмы ощутил я страну — даже сердце на миг во мне замерло — всю подряд в ширину и длину как одну необъятную камеру. Прихвачен, как засосанный в трубу, я двигаюсь без жалобы и стона, теперь мою дальнейшую судьбу решит пищеварение закона.