Антология сатиры и юмора России XX века. Том 17

Губерман Игорь Миронович

Под этим камнем я лежу. Вернее, то, что было мной, а я теперешний — сижу уже в совсем иной пивной. Вчера, ты было так давно! Часы стремглав гоняют стрелки. Бывает время пить вино, бывает время мыть тарелки. Я днями молчу и ночами, я нем, как вода и трава; чем дольше и глубже молчанье, тем выше и чище слова. Клянусь

я прошлогодним снегом, клянусь трухой гнилого пня, клянусь врагов моих ночлегом — тюрьма исправила меня. Я взвесил пристально и строго моей души материал: Господь мне дал довольно много, но часть я честно растерял, а часть усохла в небрежении, о чем я несколько грушу и в добродетельном служении остатки по ветру пушу. Минуют сроки заточения, свобода поезд мне подкатит, и я скажу: «Мое почтение!» — входя в пивную на закате. Подкинь, Господь, стакан и вилку, и хоть пошли опять в тюрьму, но тяжелее, чем бутылку, отныне я не подниму.

Сибирский дневник

Судьбы моей причудливое устье внезапно пролегло через тюрьму в глухое, как Герасим, захолустье, где я благополучен, как Муму. Все это кончилось, ушло, исчезло, кануло и сплыло, а было так нехорошо, что хорошо, что это было. Приемлю тяготы скитаний, ничуть не плачась и не ноя, но рад, что в чашу испытаний теперь могу подлить спиртное. С тех пор, как я к земле приник, я не чешу перстом в затылке. я из дерьма сложил парник, чтоб огурец иметь к бутылке. Живу, напевая чуть слышно, беспечен, как зяблик на ветке, расшиты богато и пышно мои рукава от жилетки. Я — ссыльный, пария, плебей, изгой, затравлен и опаслив, и не пойму я, хоть убей, какого хера я так счастлив. Я странствовал, гостил в тюрьме, любил, пил воздух, как вино, и пил вино, как воздух, познал азарт и риск, богат недолго был и вновь бездонно пуст. Как небо в звездах. Не соблазняясь жирным кусом, любым распахнут заблуждениям, в несчастья дни я жил со вкусом, а в дни покоя — с наслаждением. Что ни день — обнажившись по пояс, я тружусь в огороде жестоко, а

жена, за мой дух беспокоясь, мне читает из раннего Блока. Я снизил бытие свое до быта, я весь теперь в земной моей судьбе, и прошлое настолько мной забыто, что крылья раздражают при ходьбе. Мне очень крепко повезло: в любой тюрьме, куда ни деньте, мое пустое ремесло нужды не знает в инструменте. Порядка мы жаждем! Как формы для теста. И скоро мясной мускулистый мессия для миссии этой заступит на место, и снова, как встарь, присмиреет Россия. Меня растащат на цитаты без никакой малейшей ссылки, поскольку автор, жид пархатый, давно забыт в сибирской ссылке. Когда уходил я, приятель по нарам, угрюмый охотник, таежный медведь, «Послушай, — сказал он, — сидел ты недаром, не так одиноко мне было сидеть». Кочевник я. Про все, что вижу. незамедлительно пою, и даже говный прах не ниже высоких прав на песнь мою. Есть время жечь огонь и сталь ковать, есть время пить вино и мять кровать; есть время (не ума толчок, а сердца) поры перекурить и осмотреться. Мир так непостоянен, сложен так и столько лицедействует обычно, что может лишь подлец или дурак о чем-нибудь судить категорично. О девке, встреченной однажды, подумал я со счастьем жажды. Спадут ветра и холода — опять подумаю тогда. Что мне в раю гулянье с арфой и в сонме праведников членство, когда сегодня с юной Марфой вкушу я райское блаженство? Ко мне порой заходит собеседник, неся своих забот нехитрый ворох, бутылка — переводчик и посредник в таких разноязыких разговорах. Брожу вдоль древнего тумана, откуда ветвь людская вышла: в нас есть и Бог, и обезьяна; в коктейле этом — тайны вишня. От бессилия и бесправия, от изжоги душевной путаницы со штанов моего благонравия постепенно слетают пуговицы. Как лютой крепости пример, моей душою озабочен, мне друг прислал моржовый хер, чтоб я был тверд и столь же прочен. Нынче это глупость или ложь — верить в просвещение, по-моему, ибо что в помои ни вольешь — теми же становится помоями.