Антология сатиры и юмора России XX века. Том 17

Губерман Игорь Миронович

Муза истории, глядя вперед, каждого разно морочит; истая женщина каждому врет именно то, что он хочет. Царствует кошмарный винегрет в мыслях о начале всех начал: друг мой говорил, что Бога нет, а про черта робко умолчал. Живу я безмятежно и рассеянно; соседи обсуждают с интересом, что рубль, их любимое растение, нисколько я не

чту деликатесом. Пожить бы сутки древним циником: на рынке вставить в диспут строчку, заесть вино сушеным фиником и пригласить гречанку в бочку. Под утро ножкою точеной она поерзает в соломе, шепча, что я большой ученый, но ей нужней достаток в доме. Я запахну свою хламиду, слегка в ручье ополоснусь, глотком воды запью обиду и в мой сибирский плен вернусь. Жаркой пищи поглощение вкупе с огненной водой — мой любимый вид общения с окружающей средой. Есть люди — как бутылки: в разговоре светло играет бликами стекло, но пробку ненароком откупорил — и сразу же зловонье потекло. Мой дух ничуть не смят и не раздавлен; изведав и неволю и нужду, среди друзей по рабству я прославлен здоровым отвращением к труду. Всем дамам улучшает цвет лица без музыки и платья чудный танец, но только от объятий подлеца гораздо ярче свежесть и румянец. Не дослужась до сытой пенсии, я стану пить и внуков нянчить, а также жалобными песнями у Бога милостыню клянчить. Я не спорю — он духом не нищий. Очень развит, начитан, умен. Но, вкушая духовную пищу, омерзительно чавкает он. Я машину свою беспощадно гонял, не боясь ни погоды, ни тьмы; видно, ангел-хранитель меня охранял, чтобы целым сберечь для тюрьмы. Со старым другом спор полночный. Пуста бутыль, и спит округа. И мы опять не помним точно, в чем убедить хотим друг друга. Между мелкого, мерзкого, мглистого я живу и судьбу не кляну, а большого кто хочет и чистого, пусть он яйца помоет слону. Когда фортуна даст затрещину, не надо нос уныло вешать, не злись на истинную женщину, она вернется, чтоб утешить. В пылу любви ума затмение овладевает нами всеми — не

это ль ясное знамение, что Бог устраивает семьи? В безумных лет летящей череде дух тяжко без общенья голодает; поэту надо жить в своей среде: он ей питается, она его съедает. Нас будто громом поражает, когда девица (в косах бантики), играя в куклы (или в фантики), полна смиренья (и романтики), внезапно пухнет и рожает. Чем это нас так раздражает? Вновь себя рассматривал подробно: выщипали годы мои перья; сестрам милосердия подобно, брат благоразумия теперь я. Всегда, мой друг, наказывали нас, карая лютой стужей ледяной; когда-то, правда, ссылкой был Кавказ, но там тогда стреляли, милый мой. Крушу я ломом грунт упорный, и он покорствует удару, а под ногтями траур черный — по моему иному дару. Любовь и пьянство — нет примера тесней их близости на свете; ругает Бахуса Венера, но от него у ней и дети. Есть кого мне при встрече обнять: сядем пить и, пока не остыли, столько глупостей скажем опять, сколько капель надежды в бутыли. И не спит она ночами, и отчаян взгляд печальный, утолит ее печали кто-нибудь совсем случайный. Что сложилось не так, не изменишь никак и назад не воротишь уже, только жалко, что так был ты зелен, дурак, а фортуна была в неглиже. Тигра гладить против шерсти так же глупо, как по шерсти. Так что если гладить, то, конечно, лучше против шерсти. Пою как слышу. А традиции, каноны, рамки и тенденция — мне это позже пригодится, когда наступит импотенция. Если так охота врать, что никак не выстоять, я пишу вранье в тетрадь как дневник и исповедь. Окунулся я в утехи гастрономии, посвятил себя семейному гнезду, ибо, слабо разбираясь в астрономии, проморгал свою счастливую звезду. На мои вопросы тихие о дальнейшей биографии отвечали грустно пифии: нет прогноза в мире мафии.