Антология сатиры и юмора России XX века. Том 17

Губерман Игорь Миронович

Учился, путешествовал, писал, бывал и рыбаком, и карасем; теперь я дилетант-универсал и знаю ничего, но обо всем. Дух осени зловещий насквозь меня пронял, и я бросаю женщин, которых не ронял. Россия красит свой фасад, чтоб за фронтоном и порталом неуправляемый распад сменился плановым развалом. Россияне

живут и ждут, уловляя малейший знак, понимая, что наебут, но не зная, когда и как. Очень грустные мысли стали виться в воздухе облаками: все, что сделал с Россией Сталин, совершил он ее руками. И Россия от сна восстала, но опять с ней стряслась беда: миф про Когана-комиссара исцелил ее от стыда. В душе осталась кучка пепла и плоть изношена дотла, но обстоят великолепно мои плачевные дела. Я ловлю минуту светлую, я живу, как жили встарь, я на жребий свой не сетую — в банке шпрот живой пескарь. Дым отечества голову кружит, затвори мне окно поплотней: шум истории льется снаружи и мешает мне думать о ней. В уцелевших усадьбах лишь малость, бывшей жизни былой уголок — потолочная роспись осталась, ибо трудно засрать потолок. Верна себе, как королева, моя держава: едва-едва качнувшись влево, стремится вправо. Несясь гуртом, толпой и скопом и возбуждаясь беспредельно, полезно помнить, что по жопам нас бьют впоследствии раздельно. Я легкомысленный еврей и рад, что рос чертополохом, а кто серьезней и мудрей — покрылись плесенью и мохом. Порой мы даже не хотим, но увлекаемся натурой, вступая в творческий интим с отнюдь не творческой фигурой. В час, когда, безденежье кляня, влекся я душой к делам нечистым, кто-то щелкал по носу меня; как же я могу быть атеистом? Есть люди, которым Господь не простил недолгой потери лица: такой лишь однажды в штаны напустил, а пахнет уже до конца. Пробужденья гражданского долга кто в России с горячностью жаждал — охлаждался впоследствии долго, дожидаясь отставших сограждан. Повсюду,

где евреи о прокорме хлопочут с неустанным прилежанием, их жизнь, пятиконечная по форме, весьма шестиконечна содержанием. Ночь глуха, но грезится заря. Внемлет чуду русская природа. Богу ничего не говоря, выхожу один я из народа. Когда у нас меняются дела. молчат и эрудит, и полиглот: Россия что-то явно родила и думает, не слопать ли свой плод. Неясен курс морской ладьи, где можно приказать рабам на веслах стать людьми, но весел не бросать. Гегемон оказался растленен, вороват и блудливо-разумен: если ожил бы дедушка Ленин, то немедленно снова бы умер. Слава Богу — лишен я резвости, слава Богу — живу в безвестности: активисты вчерашней мерзости — нынче лидеры нашей честности. Не в хитрых домыслах у грека, а в русской классике простой вчера нашел я мудрость века: «Не верь блядям», — сказал Толстой. Русский холод нерешительно вошел в потепления медлительную фазу: хорошо, что нам не сразу хорошо, для России очень плохо все, что сразу. Легчает русский быт из года в год, светлей и веселей наш дом питейный, поскольку безыдейный идиот гораздо безопасней, чем идейный. В летальный миг вожди народа внесли в культуру улучшение: хотя не дали кислорода, но прекратили удушение. Сейчас не спи, укрывшись пледом, сейчас эпоха песен просит, за нами слава ходит следом и дело следственное носит. Нас теплым словом обласкали, чтоб воздух жизни стал здоров, и дух гражданства испускали мы вместо пакостных ветров. Мне смотреть интересно и весело, как, нажав на железные своды, забродило российское месиво на дрожжах чужеродной свободы. Край чудес, едва рассудком початый, недоступен суете верхоглядства: от идеи, непорочно зачатой, здесь развилось несусветное блядство. К нам хлынуло светлой волной обилие планов и мыслей, тюрьма остается тюрьмой, но стало сидеть живописней.