Антология сатиры и юмора России XX века. Том 17

Губерман Игорь Миронович

Видно только с горних высей, видно только с облаков: даже в мире мудрых мыслей бродит уйма мудаков. Очень много во мне плебейства, я ругаюсь нехорошо, и меня не зовут в семейства, куда сам бы я хер пошел. Ум так же упростить себя бессилен, как воля перед фатумом слаба, чем больше в голове у нас извилин, тем более извилиста судьба. Моей

судьбы кривая линия была крута, но и тогда я не кидался в грех уныния и блуд постылого труда. Живу привольно и кудряво, поскольку резво и упрямо хожу налево и направо везде, где умный ходит прямо. Именно поэты и шуты в рубище цветастом и убогом — те слоны, атланты и киты, что планету держат перед Богом. Много всякого на белом видя свете в жизни разных городов и деревень, ничего на белом свете я не встретил хитроумней и настойчивей, чем лень. Как ни богато естество, играющее в нас, необходимо мастерство, гранящее алмаз. На вялом и снулом проснувшемся рынке, где чисто, и пусто, и цвета игра, душа моя бьется в немом поединке с угрюмым желанием выпить с утра. Живу, куря дурное зелье, держа бутыль во тьме серванта, сменив российское безделье на лень беспечного Леванта. Нисколько сам не мысля в высшем смысле, слежу я сквозь умильную слезу, как сутками высиживают мысли мыслители, широкие в тазу. Когда я спешу, суечусь и сную, то словно живу на вокзале и жизнь проживаю совсем не свою, а чью-то, что мне навязали. Я проделал по жизни немало дорог, на любой соглашался маршрут, но всегда и повсюду, насколько я мог, уклонялся от права на труд. Я, Господи, умом и телом стар: я, Господи, гуляка и бездельник; я, Господи, прошу немного в дар — еще одну субботу в понедельник. Явились мысли — запиши, но прежде — сплюнь слегка слова, что первыми пришли на кончик языка. Доволен я и хлебом, и вином, и тем. что не чрезмерно обветшал, и если хлопочу, то об одном — чтоб жизнь мою никто не улучшал. Я должен

признаться, стыдясь и робея, что с римским плебеем я мыслю похоже, что я всей душой понимаю плебея, что хлеба и зрелищ мне хочется тоже. Мне власть нужна, как рыбе — серьги, в делах успех, как зайцу — речь, я слишком беден, чтобы деньги любить, лелеять и беречь. В толпе не теснюсь я вперед, ютясь молчаливо и с краю: я искренне верю в народ, но слабо ему доверяю. Я живу ожиданьем волнения, что является в душу мою, а следы своего вдохновения с наслажденьем потом продаю. С утра теснятся мелкие заботы, с утра хандра и лень одолевают, а к вечеру готов я для работы, но рядом уже рюмки наливают. Свободой дни мои продля. Господь не снял забот, и я теперь свободен для, но не свободен от. В людской активности кипящей мне часто видится печально упрямство курицы, сидящей на яйцах, тухлых изначально. Мой разум, тусклый и дремучий, с утра трепещет, как струна: вокруг витают мыслей тучи, но не садится ни одна. Вокруг меня все так умны, так образованы научно, и так сидят на них штаны, что мне то тягостно, то скучно. Вся жизнь моя прошла в плену у переменчивого нрава: коня я влево поверну, а сам легко скачу направо. Я жил почти достойно, видит Бог, я в меру был пуглив и в меру смел; а то, что я сказал не все, что мог, то, видит Блок, я больше не сумел. За много лет познав себя до точки, сегодня я уверен лишь в одном: когда я капля дегтя в некой бочке — не с медом эта бочка, а с гавном. Я думаю, нежась в постели, что глупо спешить за верстак: заботиться надо о теле, а души бессмертны и так. Гуляка, прощелыга и балбес, к возвышенному был я слеп и глух, друзья мои — глумливый русский бес и ереси еврейской шалый дух. Никого научить не хочу я сухой правоте безразличной, ибо собственный разум точу на хронической глупости личной.