Антология сатиры и юмора России XX века. Том 17

Губерман Игорь Миронович

Евреев тянет все подвигать и улучшению подвергнуть, и надо вовремя их выгнать, чтоб неприятностей избегнуть. Не терпит еврейская страстность елейного меда растления: еврею вредна безопасность, покой и любовь населения. Нельзя, когда в душе разброд, чтоб дух темнел и чах; не должен быть уныл народ, который

жгли в печах. Пустившись по белому свету, готовый к любой неизвестности, еврей заселяет планету, меняясь по образу местности. Варясь в густой еврейской каше, смотрю вокруг, угрюм и тих: кишмя кишат сплошные наши, но мало подлинно своих. Мне одна догадка душу точит, вижу ее правильность везде; каждый, кто живет не там, где хочет, — вреден окружающей среде. Еврей весь мир готов обнять, того же требуя обратно: умом еврея не понять, а чувством это неприятно. Во все разломы, щели, трещины проблем, событий и идей, терпя то ругань, то затрещины, азартно лезет иудей. Растут растенья, плещут воды, на ветках мечутся мартышки, еврей в объятиях свободы хрипит и просит передышки. Антисемит похож на дам, которых кормит нежный труд; от нелюбви своей к жидам они дороже с нас берут. Много сочной заграничной русской прессы я читаю, наслаждаясь и дурея; можно выставить еврея из Одессы, но не вытравишь Одессу из еврея. В жизненных делах я непрактичен, мне азарт и риск не по плечу, даже как еврей я нетипичен: если что не знаю, то молчу. Заоблачные манят эмпиреи еврейские мечтательные взгляды, и больно ушибаются евреи о каменной реальности преграды. Еврейского характера загадочность не гений совместила со злодейством, а жертвенно-хрустальную порядочность с таким же неуемным прохиндейством. В еврейском гомоне и гаме отрадно жить на склоне лет, и даже нет проблем с деньгами, поскольку просто денег нет. Скитались не зря мы со скрипкой в руках: на землях, евреями пройденных, поют и бормочут на всех языках еврейские песни о родинах. Чуть выросли — счастья в пространстве кипучем искать устремляются тут же все рыбы — где глубже, все люди — где лучше, евреи — где лучше и глубже. Катаясь на российской карусели, наевшись русской мудрости плодов, евреи столь изрядно обрусели, что всюду видят происки жидов. Еврей живет, как будто рос, не зная злобы и неволи: сперва сует повсюду нос и лишь потом кричит от боли. Евреям доверяют не вполне и в космос не пускают, слава Богу; евреи, оказавшись на Луне, устроят и базар и синагогу. Шепну я даже в миг, когда на грудь уложат мне кладбищенские плиты: женитьба на еврейке — лучший путь к удаче, за рубеж, в антисемиты. В убогом притворе, где тесно плечу и дряхлые дремлют скамейки, я Деве Марии поставил свечу — несчастнейшей в мире еврейке. Вон тот когда-то пел как соловей, а этот был невинная овечка, а я и в прошлой жизни был еврей — отпетый наглый нищий из местечка.

ВЫСОКОГО БЕЗДЕЛЬЯ РЕМЕСЛО

МЕНЯ ОТ ПРОЦВЕТАНИЯ СПАСЛО

Как пробка из шампанского — со свистом я вылетел в иное бытие, с упрямостью храня в пути тернистом шампанское дыхание свое. Я тем, что жив и пью вино, свою победу торжествую: я мыслил, следователь, но я существую. За то и люблю я напитки густые, что с гибельной вечностью в споре набитые словом бутылки пустые кидаю в житейское море. Всегда у мысли есть ценитель, я всюду слышу много лет: вы выдающийся мыслитель, но в нашей кассе денег нет. Решать я даже в детстве не мечтал задачи из житейского задачника, я книги с упоением читал, готовясь для карьеры неудачника. Я в сортир когда иду среди ночи, то плетется мой Пегас по пятам, ибо дух, который веет, где хочет, посещает меня именно там.